В этом царстве нет потерь, которые надо оплакивать, там Мечты и Запах — одно и то же. Там я опускаю нос и следую по акрам земли, по которым уже бегал в течение десятков тысяч жизней. Я ищу то, что мы с ней упустили — в первый из девяти тысяч девятисот девяноста девяти случаях.

Глава одиннадцатая

За одно я могу похвалить Мерфи: ему как компаньону при просмотре старых фильмов нет равных. Создается впечатление, что он в самом деле смотрит — уши торчком, желтые глаза не мигают и предельно внимательны, не отрываются от экрана. Самое главное, он не отпускает бесконечных замечаний насчет самых разных вещей: неправильного угла, под которым оператор держит камеру, кому из актеров пора сделать подтяжку лица, а кто может подождать, и что было потеряно или приобретено в результате переделки фильмов для маленького экрана.

На самом деле, бесконечные замечания — это камешек в мой огород. Особенно сегодня, когда мы смотрим старый фильм по заданию: оригинальный вариант «Лесси возвращается». Фильм попался мне на глаза в списке телевизионных передач однажды мокрым будним днем, когда любой предлог годится, чтобы поплакать и назвать это работой.

И верьте мне, это и есть работа. Поскольку нет ничего такого, чему Мерфи способен обучить меня в смысле любви, преданности и других достоинств, приписываемых его виду, я все еще вынуждена черпать идеи для своих сценариев из вторсырья. И, таким образом, я полностью свожу на нет все кинематографическое воздействие, потому что делаю заметки в блокноте и в особо печальных местах обсуждаю события вслух.

Сегодня идет дождь, и я чувствую себя совершенно ненужной, забытой, нелюбимой и некрасивой. Поэтому я решаю опуститься еще ниже и затеять стирку. Не знаю, что такое в стирке вызывает мою острую ненависть, но я точно знаю, что не я одна испытываю к ней такое дикое отвращение. Мои товарищи по несчастью в местной прачечной — пестрое сборище, уже опустившееся до вытянутых свитеров, джинсов с пятнами и деталями одежды, подозрительно смахивающими на обшлага пижамы, которые выглядывают из-под незастегнутых плащей, когда все мы швыряем нашу вторую смену одежды в зияющие пасти стиральных машин или в открытые дверцы сушек.

Вряд ли кто-то из людей, собравшихся в прачечной, способен объяснить, что скрывается в сердце тьмы. Но все мы знаем наверняка, что нам не нравится этим заниматься, нам не хочется здесь находиться, и чем быстрее мы отсюда уберемся, тем лучше. Так и выходит, что именно в этот мокрый и гнусный день я ухожу из прачечной еще печальней, но, увы, не мудрее, затолкав все мои выстиранные и кое-как высушенные вещи в тот же мешок для грязного белья, в котором я притащила их сюда.

Прибыв домой, я высыпаю все белье мокрым комком на кровать. В качестве прелюдии к еще большей тоске. Шмыгая носом от жалости к себе, что может быть и преддверием простуды, нацепив на себя самое негодное старье, с немытыми волосами, слипшимися от дождя, я включаю телевизор и готовлюсь с отвращением заняться разборкой носков, подбирая их по парам, и вытаскиванием завернувшиеся рукавов свитеров, страстно переплетенных в синтетической любви.

Пока я стою перед телевизором, разбирая и складывая белье, все, что я могу, так это дивиться, что на пятом десятилетии своего существования я все еще ношу свое белье в грошовую прачечную и тащу его назад в снятую квартиру, которую я временно делю с чужой собакой. В хорошие дни я чувствую себя свободной. Сегодня я в депрессии. Хотя пока еще не реву.

За окном уже почти темно. Дождь колотит по подоконникам, с ревом несется по водостокам, разлетается брызгами на пожарной лестнице. В более узких границах моего телевизора Лесси тем временем, в соответствии с закадровым комментарием самого великого дрессировщика, Радда Уетеруэкса, непрерывно спешит домой по искусственной Шотдандии производства студии MGM[3].

Теперь уже наверняка к тому времени, когда зачуханная собака прихромает на школьный двор, причем чудесным образом точно к звонку, к четырем часам, я должна достигнуть стадии, к которой качусь весь день — разрыдаться.

Когда я смотрю на Мерфи, мне кажется, что он тоже никак не реагирует. Хотя чего я жду? Он и сам не из тех, кто рвется домой. И, возможно, он подозревает, что Лесси продолжает рваться в Йоркшир только ради того, чтобы поиздеваться над Найджелом Брюсом.

Что до меня… разве я намного лучше? Глаза сухие, хотя уже ползут финальные титры. Но ведь было же время, когда, в тумане далекого детства, я могла твердо рассчитывать на море слез по поводу такого фильма? Когда я могла в дождливый день рыдать как помешанная над вернувшейся домой Лесси?

Тогда — да, но не сейчас. Я могу умыться, немного накраситься, проглотить таблетку в виде профилактики и приготовиться встретиться лицом к лицу с оставшейся жизнью с уверенностью и без слез.

Но не успела я выключить телевизор и начать приводить свой план в действие, как неожиданно раздался звонок в дверь. И в такой день, как сегодня! У меня не хватило решимости не открыть дверь.

С наполовину свернутым носком в руке я неохотно топаю к входной двери. С трудом открываю ее, потому что она от сырости разбухла, и… передо мной стоит Карл Харт! Стоит под потоками воды, стекающей на мое крыльцо, завиток черных волос прилип ко лбу, а на лацканах габардинового пальто — мокрые пятна от дождя.

Он разрешает мне несколько секунд ошарашено молчать и потом говорит:

— Понимаешь, я обещал, что позвоню. Ты решила, что я говорил о телефоне?

Я все еще молчу, продолжая стоять в дверях в поисках ответа, который все никак не приходит на ум.

— Ты не пригласишь меня войти? Твоя веранда протекает, или ты не заметила?

Разумеется, вид у меня ужасный. Волосы как у Медузы, сопливый нос, отсутствие макияжа, вытянутые на коленях штаны, которые я вообще надеваю только в прачечную. Поверить невозможно, что Карл выбрал именно этот момент, чтобы вернуться в мою жизнь! Равно как и невозможно поверить, что, увидев то, что он сейчас видит, он в следующий момент быстро не ретируется восвояси.

Но он этого не делает.

— Как приятно тебя видеть, — говорит он, улыбаясь так, будто не врет. — Я по тебе скучал, солнышко.

В этот момент слезы, которые скрывались от меня весь день, хлынули потоком, и я принимаюсь совсем неэлегантно рыдать в свернутый носок, зажатый в руке.

— Дана! Ради бога! —