Мимо, чуть в стороне пролетела пара раньяров со всадниками. Путников хорошо прикрывали верхние листья, идущие по спирали все ближе к стволу на манер еловых веток, но если бы в эту сторону посмотрели внимательнее – их бы наверняка заметили.

Когда гул затих, Алина пошевелилась, скосив глаза на реку. Отсюда все было видно, достаточно было чуть приподнять голову. И она видела – как на берег, словно черная муравьиная армия, выходят странные существа, похожие на людей в темных плотных доспехах, и в молчании растекаются вдоль реки. Двигались они очень быстро, нечеловечески быстро. И, – принцесса похолодела, – не люди это были. Выше и шире обычных людей, и страшнее: лица их под полукруглыми то ли касками, то ли шлемами, под человеческими глазами поначалу показались прикрытыми черными масками, но принцесса с отвращением и изумлением увидела, как то у одного, то у другого существа маски эти, разделяясь на четыре части, раскрываются, образуя щелкающие муравьиные пасти-жвала. Броня на теле, на руках и ногах была очень похожа на хитин, и сочленения при ходьбе двигались, как у охонгов, и запах от них шел едкой муравьиной кислоты… И пить они бросились не по-человечески – упав на четвереньки у реки, загребая в пасти воду жвалами. Похожи эти существа были больше всего на муравьев, скрещенных с людьми: словно насекомых поставили на задние лапы, наделив человеческими бронированными телами и выдвигающимися лезвиями-выростами на обеих руках.

Снова раздался гул стрекоз, и теперь три чудовища пролетели с другой стороны. Алина, вжавшись в ветку, замерла, не смея повернуть голову, чтобы не привлекать внимание, и продолжая смотреть на берег.

Много там оказалось странных человекообразных тварей – несколько сотен, а может быть, тысяч. Находились среди них и люди – норы на охонгах: они резкими голосами отдавали команды, и чудовищные инсектолюди шеренгой переходили реку, а следующая шеренга падала на колени и начинала пить. И все это время, пока они пили и переходили реку, обтекая и тот папоротник, на котором притаились путники, Алинку мутило от страха и отвращения. А когда кто-то из инсектов поводил головой, словно принюхиваясь безносым лицом и будто готовясь задрать голову, или когда вновь и вновь пролетали стрекозы, принцесса вжималась в свое убежище и молилась, чтобы их не заметили.

Увидела она и совсем отвратительное зрелище: один из инсектолюдей нес на плечах рыжего кабанчика, – того же самого, что пил, пока она купалась, или нет, неизвестно. Кто-то из норов отдал этому инсекту приказ – и тот голыми руками разорвал тушу пополам, вырвал жвалами кусок мяса и передал куски туши соседям, продолжая жевать. Останки пошли по рядам: чудовища рвали кровоточащую плоть, визжали, как охонги, рычали, как дикие звери, пока не остались одни череп и кости, которые тоже сгрызли, как и потроха. Удивительно, что остальные инсекты вокруг щелкали челюстями, тоненько нетерпеливо подвывали, но за добычей не бросались, а ждали, дойдет до них кусок или нет. Кабанчика хватило на несколько десятков тварей, не больше.

Алина и Тротт пробыли на дереве несколько часов, когда последние из армии инсектов, двигающихся к равнине, перешли реку. И после этого путники долго лежали, не шевелясь, пока Тротт шепотом не приказал спускаться.

– Кто это такие? – тихо спросила принцесса внизу, натягивая высохшую уже сорочку, штаны и обувь, которые были в сумке. На противоположный берег, залитый затоптанной кровью, она старалась не смотреть.

– Не знаю, – хмуро ответил профессор. – Я никогда таких не видел. Еще одни создания местных богов-вивисекторов, видимо. Мы сейчас пойдем вдоль реки в сторону и сделаем крюк. Лучше потеряем время, чем наткнемся на них. Что-то мне подсказывает, что легче будет справиться с десятью лорхами, чем с десятью такими тварями.

– А если они будут охранять порталы? – дрогнувшим голосом проговорила пятая Рудлог.

– Я не знаю, Алина, – тяжело сказал Тротт. – Но сейчас я еще отчетливей понимаю, как важно нам пройти сквозь них. Потому что если эти существа появятся на Туре, нашему миру придет конец.

Тринадцатое апреля, Дармоншир, Марина

Пятую ночь я просыпалась в слезах. Задыхаясь, открывала глаза в темноту, трясущимися руками вытирала мокрые щеки и, хватаясь за стену, брела к открытому окну, чтобы снять приступ удушья и выплакаться уже наяву. Я забиралась на подоконник и выла в сереющее небо горько, безудержно, то ненавидя себя до расцарапанных рук и рассматривая два брачных браслета, надетых на левое запястье, то яростно хуля богов, то опять испытывая черную, терпкую, рвущую душу обиду: я же не могу без тебя, как ты мог меня оставить, Люк?

– Как? – задыхаясь, вслух спрашивала я у дымчатых инляндских ночей и тонкой луны, укутывающей все голубоватым сиянием. – Я же так люблю тебя, всего тебя, и твои руки, и запах…

…и кривую улыбку, и иронию, и ненасытность твою, и сдерживаемую лютую силу, что с каждым днем все сильнее проявлялась, словно змеиная ипостась пробуждала в тебе что-то первобытное, так завораживающее меня… люблю за власть, которую я имела над тобой, а ты – надо мной. Даже за боль, что принес ты мне, я тебя люблю, потому что это тоже ты. Так я люблю тебя, люблю безумно, мой Люк… как ты мог умереть?

Слова ржавыми пилами рвали мне глотку, и мне казалось, что я кричу, что сбивчивые причитания и запоздавшие признания мои, похожие на молитвы, слышат все в замке, но потом оказывалось, что я хриплю, шепчу бессвязно, ибо горло сведено и не позволяет говорить.

…Так я люблю тебя, мой Люк. Если бы ты был здесь… боги… если бы все вернуть, я бы побежала за тобой, поползла бы, схватила бы, вцепилась, ни за чтобы не отпустила, нет… почему ты ушел? Почему не вернулся, когда звала, умоляла вернуться?

Ощущение нереальности, ощущение, что я не хожу – а ступаю над пропастью, не говорю – а издаю какой-то набор бессмысленных звуков, не существую, накатывало все сильнее. И спасением, как это ни смешно, стала утренняя дурнота. Напоминанием, ради кого я живу.

О слове, данном леди Лотте, легко было забыть, сидя на узком подоконнике и глядя в туман, покрывающий луг перед замком пятью этажами ниже. Но очень сложно думать о смерти, когда бежишь в ванную, чтобы тебя прозаически вывернуло. Физиология вообще довольно приземленная вещь. И очень конкретная.

Когда я, в изнеможении склоняясь над унитазом, думала, что все, еще один приступ, и я умру без всякого суицида, срабатывал брачный браслет: прохладная волна катилась по телу, и меня отпускало. Прояснялось в глазах, как рукой снимало слабость и сонливость, и ночное тяжелое марево уходило тоже.

Днем было легче. Днем не так хотелось кричать от тоски, я помнила о детях, и всегда была леди Лотта, с которой можно было помолчать о том, кого мы так любили. И была работа.

Я вернулась в лазарет на второй день после предания огню останков Люка. Тяжелый труд всегда помогал мне обрести хотя бы временный покой, помог и сейчас: доктор Кастер без лишних слов позволил мне снова встать рядом с ним на операциях, а оставшееся время я занимала себя всем, чем только могла – от приемки раненых до ухода за ними наравне с санитарками. Все, что угодно, лишь бы не было времени вспомнить, что Люка больше нет; все, что угодно, лишь бы как можно позже вернуться в свои покои, так и не ставшие семейными, заснуть и проснуться в слезах и с приступом удушья. Слабость и тоска все равно накрывали меня и во время обходов, и во время операций – но днем я могла затолкать их вглубь, давясь слезами, и продолжить свое дело.