Теперь ему было все по барабану! Он нас кормил, бубня под нос, вставал на четвереньки, залезал под кровать, высовывал язык и сажал нас на свою стриженную под бокс башку! Теперь он мог сражаться за троих! И напевал нам на ночь: «Теперь вы подыхайте, товарищ лейтенант! А у меня есть дети, и я еще сержант... »

Он носил нас в шапке! Серьезно! Первое время. В эту шапку он клал медали. «Вам нравилось... Они бренчали. Я только отламывал заколки... » Он клялся, что и там, в шапке, мы так же держались за руки... Даже во сне мы не расставались. Даже когда нас подносили к груди... Я этого не видел.

Потом никогда мы не брались за руки. Никогда. Ни он, ни я. Мы стали отдельными.

Мать спивалась с тремя другими. Батя называл их — зондеркоманда. Мужики побаивались эту банду. Моя мать и трое вдов. Наши герои замолкали, стоило только им запеть в начале улицы...

«А-а-а, бля, недобитая дивизия... » — качали головами мужики. Лучше все-таки было смыться. Отцу было насрать. Ведь у него были мы! Он нам варил «полевую» кашу, пшено и картошку. Сам. Потом их смешивал и в печь. А наша мать и три вдовы, обнявшись, мотались по воскресному дню. Они все были на самом лучшем счету в колхозе. Про мать я уже сказал. Ничего больше.

Две других были обыкновенные полумертвые женщины. Они мычали. Отец сплевывал: «Хорошо, что Петька не пришел. Хоть не видит свою... Ну и баба... »

Про вторую он ничего не говорил. Даже не сплевывал. Она спала в хлеву. Чтоб не идти утром из дому. Сразу чтоб проснуться на месте. Я помню ее. Лучше остальных.

У нее уже не было лица. Только платок, которым она утиралась... Коровы ее любили больше всех. Она их молча гладила. Только гладила. Стояла, обняв пятнистую шею, и гладила... Корова переставала жевать, она будто к чему-то прислушивалась.

Так она и умерла. Стоя, обняв Ночку... Что-то нашептывая. Обняла так крепко, так крепко сжала шею, что повисла, а Ночка стояла и ждала. Потом кто-то зашел и увидел... Трудно было ее оторвать. Трудно. Она так сжала руки... И что? Ночка стояла не двигаясь. На ней висела эта. Ночка ее держала.

Народ жесток. Да. Жесток. Но ведь мы и есть этот ебаный народ...

***

— Главарем зондеркоманды была Анна Медведиха. Она была выше всех в деревне. Большая и добрая. У нее был маленький геройский муж, которого она видела два года. Два года до лагеря. Он был вор. И оттуда он ушел искупать вину. В штрафбате.

Рассказывали, что он умел Медведиху сделать шелковой. Своим тонким голоском. Он ей был до пупка! Стоило ему только откашляться, у Медведихи уже ушки на макушке! Она замирала! Она носила его в баню! На руках! Он ползал по ней, как муравей по корке хлеба с медом. В ней действительно был сплошной мед. На нее садились пчелы, она, смущаясь, отгоняла их кончиком платка, вздыхала: «Ну что, нашли улей... »

Потом, после похоронки, даже комары ее избегали. Она начала не просто пить. Она начала приканчивать себя. Как недобитая, недорезанная жертва! Мертвая голова! Сорвавшись с жертвенника, она металась, хромая, по улице. И никто не смел к ней приблизиться! Никто! Все герои попрятались. Кто начал колоть дрова, а кто полез на час в погреб! Кого и палкой не загонишь в дом, сидели в очках под радио! На всю катушку! Но кто мог заткнуть пасть Медведихе! Радио?! Отец был прав. Тысячу раз прав. Но никто его не слушал! В первую очередь он сам! «Нужно ее добить... Кто-то ее добьет!» — бормотал он.

Но этот кто-то был уж точно не он! А она пела:

Даже мы, дети, ее боялись. Дети всегда трутся с дурачками. А тут было другое.

Особенно когда ночи становились все длиннее. В самые длинные ночи. Когда спускалась зима. Еще без снега, еще на черной мерзлой земле... Даже мы не выходили на улицу в такие вечера. Даже собаки. Даже кошки. Ни птиц, ни волков!

Деревня замирала — только ослепительное звездное небо и крошечная стальная луна. И в тишине, в такой тишине, которая бывает только в ночь резких заморозков, мы вдруг слышали Медведиху. Это был не голос. Это было не пьянство.

«О-о-ох как холодно... О-о-х как холодно!.. » — доносилось издалека, и постепенно деревня застывала в ужасе. Да. Что-то древнее входило к нам в такие ночи.

Я помню окаменевшее лицо матери. Она замирала. Будто кто-то звал ее! Будто далекий голос, поднимавшийся из глубины ее самой... Она едва успевала проверить, все ли на месте. Все ли в доме. Мы с братом сидели на печке, обнявшись от ужаса! Мать была права! Ходили слухи, что Медведиха разрывает мужиков на части! По крайней мере, дядя Витя Петров стал заикаться. Он ее увидел!

Мы верили с полпинка! Она была голая. Белая, как мрамор! Огромная, как мраморная колонна, как осколок древней статуи... Голая жертва богу войны... Истекающая кровью жертва... Мстительный бог сам вошел в нее. Жертва сама требовала жертвы!

Я не знаю, где был отец. Куда он пропадал в такие ночи? Что он делал? Сколько продолжалось это шествие? Этот триумф. По пустынной мерзлой земле, под мигающими звездами... В конце концов я засыпал. А утром уже был снег. Новый снег и новый день.

Я не знаю, что с ним произошло. С моим братом. Не знаю...

Сначала я не верил матери. Она была в шоке. Она говорила, что тут Медведиха виновата! Отца уже тогда не было. Он умер, и я уже успел к этому привыкнуть. Все сразу стало на свои места. Я помнил только хорошее. Запах у него изо рта. Водочка. Значит, повеселимся! Значит, праздник! Он умер со своим запахом. Праздники кончились. Ну, об этом после.

Мать рвала на себе волосы! Пьяная. Она сидела на пороге. «Не уберегла!.. Не уберегла-а-а!.. »

Не помню точно, с чего это началось. Когда брат заснул... Мы в тот год совсем разошлись. Каждый в своем углу. Мне нравились машины и корабли, а ему куклы! Нравились! Не просто нравились! Он был нежен с ними. Как девчонка. Он вообще был нежен. Я носился вокруг, а он голову только повернет и ресницами своими хлоп-хлоп! Ничего больше! Я его бил, и как бил! А ему хоть бы что! Голову только втянет и моргает! Меня это еще больше бесило. Хоть бы защищался! А он нет. Зажмурится и сидит, подставив плечи. Иногда он доводил до белого каления! Я встану над ним, одной рукой держу, чтоб не встал, а второй замахиваюсь! И жду! Ну, думаю, хоть сейчас ты заревешь! Щас те рожу разморожу! Щеку на ухо помножу!..

А он, чокнутый, только зажмурится! И сидит. А больше всего меня бесило — когда он плакал, то никогда не кривил рожу! Ни разу! Он плакал как взрослый! Как наш отец! Только слезы текли! И ресницы хлоп-хлоп. Сколько ни старался, все равно кривился рот! Я ничего не мог поделать! Я плакал как мальчик!

Вот за это я его и ненавидел. Ну и за куклы, конечно. Он был девчонка. Ходил медленно, боялся испачкать штаны. Когда садился на бревна, всегда сдувал опилки! У-у-у! Я приходил в бешенство! Мне же было стыдно! Перед пацанами. Слава богу, он за нами не увязывался! Сидел себе и смотрел картинки! Да-да! Отец принес когда-то из библиотеки, с завода книжки, большие, с картинками, а потом умер. Никто их не требовал. Они как и были всегда.