Возвратясь домой для необходимейшего отдыха и горя нетерпением узнать, что делается с женою, которую я оставил с самого утра одну, я должен был проштудировать и другие стороны этой истории; а что было у меня и около, то было и везде. Я жил в самом нелюдном, спокойном, чистом, удобном по всем условиям месте, на площади близ дворца великого князя Михаила Павловича, против сквера. В сильном нервном волнении, разбитый усталостью, вхожу из передней в первую комнату: на полу лежит немолодая женщина (из нашей прислуги), едва в памяти, возле нее осколки разбитого чайника. Она переходила через эту комнату, может быть, более часа тому назад, когда, внезапно застигнутая болезнью, при головокружении, при невыразимом страхе, упала: в первое время при каждом расстройстве страх был почти всеобщим симптомом и составлял важную причину неблагоприятных исходов. Люди, которых, по нашему обычаю, было в доме много, знали это все, от девичьей до кухни и конюшни, прибегали, чтобы украдкой взглянуть из дверей на больную, и, оставив ее на полу без помощи, тотчас же попрятаться по своим углам!.. Ни одного из них я не мог ни уговорить, ни усовестить, ни принудить не только помочь мне поднять женщину, но и приступить к ней: таков был ужас от убеждения в прилипчивости. После долгих усилий 14-летняя девочка и старый кучер, видя, что я не опасаюсь заразиться, не падаю, не умираю, решились содействовать мне. На одной лестнице со мною жил Н.Ф. Арендт, а во дворе другой медик; ни их и никого из докторов разосланные за ними люди не нашли, весьма, может быть, что и не искали: каждый тогда, находясь на воздухе, герметически зажимал нос и рот платком со спиртом, уксусом, перцовкой или хлором, и в двойной боязни заразы и нападения торопился домой. Я велел нанять карету, чтоб отвезти больную в устроенный невдалеке госпиталь, в доме Военного ведомства. Осторожно неся пациентку с лестницы, мы едва спустились на подъезд, как извозчик, увидев с козел, для чего наняли, с отчаянным возгласом «Э! холера!» ударил по лошадям и ускакал, как от огня. В нем к страху прилипчивости присоединялись неясный ужас отравы и очень ясное воспоминание о недавних случаях: кареты, возившие больных, валялись колесами кверху в канавах, да и возчикам было не весьма ловко, если они не успевали спастись заблаговременно.

Казенный дом, о котором сейчас упомянуто (ордонансгауз) находился за нашей спиной; он подлежал непосредственному ведению моего отца и независимо от учрежденной в нем больницы сделался, по обстоятельствам, истинным местом спасения многих сотен людей всякого состояния, и в числе их людей хорошего круга и некоторых лиц весьма известных в столице.

Не стану описывать обыденных случаев, явлений и событий: такое сборник за время первой холеры в Петербурге составил бы целую коллекцию прискорбно любопытных фолиантов. Я записываю только из массы, навыдержку, явления ближайшие и наиболее характерные.

Целый ряд случаев, а их, по службе моей, известно было мне множество, привел меня к убеждению: во-первых, что страх не только в субъектах слабых и впечатлительных, но и в сильных, энергичных, был чрезвычайно часто и возбудителем болезни, и причиной ее печального исхода; во-вторых, что если не было тотчас оказано помощи, хотя бы способами самыми различными и даже нерациональными, но во всяком случае способными успокоить больного, то дело обыкновенно быстро оканчивалось смертью; если же такая помощь была оказана, то в наибольшей части случаев происходила реакция, нередко в самом неожиданном виде, – и больной спасался.

Из сотен примеров упомяну о двух-трех навыдержку. Полковник В., сослуживец мой, воин старого закала, сильный, здоровый, разумный и умеренный в жизни, был глубоко убежден, что холера не может, по этим именно качествам его, подступить к нему никак; она, однако же, подступила без малейшего с его стороны повода и причины. Он смеялся над нею, как над ребенком, силившимся задавить великана; но к вечеру того же дня, убедясь, что враг не отступит, подпал действию ужаса и безнадежности, которые в течение не более трех часов свели его в могилу. В моем присутствии у графа Г.А. С-ва во время обеда, за которым, как и везде тогда, было рассказано о многих животрепещущих случаях и свежих событиях устрашительного свойства, метрдотель, белокурый молодой человек, вероятно, расстроенный слышанными страхами, подавая блюдо, упал с ним между графом и сидевшей возле дамой. Можно представить общее смущение гостей!.. Граф с природною живостью своей внезапно налил стакан бургундского, всыпал в него пол солонки соли и влил эту смесь в горло пациенту. Холера обнаружилась самая легкая; через день француз был на ногах. Подавали помощь перцем, маслом, одеколоном, уксусом, всем, что попадалось под руку. Жена дворника сильно занемогла с утра; почти до вечера не могли отыскать доктора, что было сплошь и рядом; в мучительных страданиях она умолила мужа «потешить ее пред смертью тарелкой тертой редьки с солью». Порция эта была скушана ею с аппетитом; больная проспала несколько часов, проснулась с крупною сыпью по всему телу и на третий день встала здоровая. Супруга генерала от артиллерии Г.А. И-а, совершенно здоровая, веселая, красивая, беззаботная и вовсе уже не нервная и не боязливая женщина лет сорока, жила на Литейном в одном из домов ближайших к Невскому проспекту; она любила открывать окно между полуночью и двумя часами, чтобы подышать прохладой и насладиться спокойствием ночей, составляющих прелесть Петербурга. Холера была тогда в самом разгаре; больницы жадно глотали людей днем и отдавали их земле ночью, чтобы не смущать еще более сильно смущенных жителей. И-а слышит отдаленный и какой-то странный звук, неприятно врезывающийся в эту тишину: что такое? Звук ближе, ближе, она выглядывает из окна, мимо нее тянутся роспуски, она считает гробы: 11 на одних! Зрелище не совсем успокоительное. За роспусками другие, третьи, четвертые, впечатление усиливается; пятые, десятые, что это?.. двенадцатые, тринадцатые!.. сто двадцать семь мертвецов в одном поезде и только из одной, как она полагает, Мариинской больницы, которая тут почти рядом!.. Это ужасно! Она звонит девушку: ей дурно. Через четверть часа является доктор ведомства ее мужа; даются лекарства самые действенные, предписывается ванна, из которой больную выносят на кровать, чтоб умереть в жесточайшей холере к утру…

Город был запуган сперва предостережениями, наставлениями, распоряжениями, посещениями и разнородными тревожащими требованиями от полиции, потом медицинскими прескрипциями и проскрипциями; далее оцеплением домов, квартир, хватанием на улицах, в лавках, в жилищах людей, которые – от болезни ли, от выпитой ли, страха ради, рекомендованной же перцовки и других предохранительностей, от жара ли и усталости – изменялись в нормальном виде своей физиономии и в поступи. Прибавьте, что пьяных появилось значительно более обыкновенного: одни непременно выпивали добрую чашу уже с утра, выходя из дома, чему способствовали медицинские рекомендации, возведенные в куб народною молвой и вкусом к рюмочке; другие пили для куража, от трусости; известно: «Пьяному и море по колено». Этих-то, где они появятся, рачители справа и слева хватали, цап-царап! – и через миг они находились в одной из больниц. Тут дело принимало вид еще более способствовавший всеобщему устрашению. Серьезно больной, схваченный в больницу, обыкновенно не медлил переселяться на кладбище, таинственно, ночью, и на кладбище опальное, страшное народу, вынесенное далеко от общего; можно, кажется, безошибочно положить, что спасавшихся этого разряда было не более 14–20 на сто. Мнимо же больные, отдохнув с перепуга, вымаливали всеми святыми освобождение; бежали подкупом, хитростью, наконец, открытою силой, с боя со сторожами и докторами, и появлялись на улицах и в домах своих нередко в больничном халате и колпаке, торжественно прославляя свою удачу и распространяя в народе ненависть к докторам и больницам и нерушимое убеждение, что «туда хватают людей нарочно, чтобы морить».