ночь провели дома? — переспросил он. — А как же это в два часа ночи вы оказались у здания Биржи? А?

— У здания Биржи? — испугался Чаплин. — В постели я спал, а не у здания Биржи. Я человек служащий. Вот и Варвара Петровна подтвердит.

— Служащий, — торопливо подтвердила Варвара Петровна, — служащий он.

Она со страха плохо слышала и ничего не понимала.

— Не то подтверждаешь, — сказал Чаплин. — Ты подтверди, где я ночь-то сегодня провел.

Варвара Петровна мигала Чаплину, чтобы он разъяснил ей, что нужно подтверждать — то ли, что он дома был, то ли, что он уходил куда-нибудь.

— Да отвечайте же, тетя, — попросил Чаплин.

«Должно быть, соврать надо», — решила тетка и сказала:

— Из дому на ночь уходил. С час назад только домой и вернулся. Вернулся и завтракать сел.

— Как уходил?! — закричал Чаплин. — Ты чего врешь на меня, старуха?! Дома я ночевал, гражданин следователь!

Следователь, записывая показания Варвары Петровны, говорил:

— Гражданин, не запугивайте свидетельницу.

— Да это не свидетельница, это дура. Что она врет-то!

Варвара Петровна заплакала:

— Дома он ночевал. Я думала, чтоб вернее сказать. Уж вы его простите, товарищ судья, если он по недоразумению да по молодости лет…

— Молчи ты, — оборвал племянник. — Вот товарищ управдом подтвердит. Никогда-то я ночью не выхожу. Я человек служащий и сегодня ночью дома спал.

— Не знаю, — уклончиво отвечал управдом. — Могу подтвердить, что квартирная плата действительно внесена, а интимной жизни человека жилищное товарищество не касается.

Чаплин погибал.

— Я дома ночевал! — воскликнул он с настоящим пафосом (это он в первый раз за долгое время возвышал голос). — Вся моя незапятнанная жизнь за это говорит! Я еще до семнадцатого года был участником! У Биржи в два часа ночи? Да я не знаю, где Биржа-то и есть! Сном я спал у себя дома в два часа ночи!

Следователь продолжал спокойно:

— Вы обвиняетесь в нападении на гражданина Кащеева сегодня, в два часа ночи, у здания Биржи. Выдайте ключи от стола и шкафа.

Чаплин, отдав ключи, лишний раз имел случай удостовериться в полной своей невиновности: подробный обыск не обнаружил решительно ничего преступного в его комнате. У него даже не нашлось никакой переписки. Правда, извлечена была из письменного стола пачка порнографических карточек, но Чаплин, презрительно усмехнувшись, объяснил:

— Это я от дочери отобрал. У меня ужасно испорченная дочь!

Варвара Петровна была совершенно убеждена в том, что Чаплин убил Кащеева и теперь его расстреляют. Она с плачем просила следователя только об одном: выдать ей труп племянника для погребения по православному обряду. Когда Чаплина увели, она пала на колени перед образом, торопясь замолить грехи племянника, пока его еще не расстреляли.

А Чаплина вели под конвоем по улицам города, и он не знал, куда спрятать свое лицо, свои руки, все свое тело от любопытных взглядов прохожих.

Следователь в этот день не вызывал больше Чаплина на допрос. Дело должно было разъясниться тогда, когда очнется Йорка Кащеев. А Йорка лежал в больнице и еще не приходил в сознание.

XIII

Только через неделю Лиза узнала, почему Йорка совсем перестал приходить к ней: дворничиха рассказала ей о несчастье с Йоркой. И Лиза побежала в больницу к Йорке.

Была уже зима, когда однажды утром Черныш явился к Йорке Кащееву. Он пришел так рано, что застал Йорку дома.

— Вот и я, — сказал он, — Черныш. Узнали?

— Еще бы не узнать! — отвечал Йорка Кащеев и крепко пожал Чернышу руку.

— Вот и я, — повторил Черныш. — Выходит так, что живу я неправильно.

— Выходит так, — согласился Йорка Кащеев.

— Даешь денег! — отвечал Черныш. — Денег нет в деревню уехать!

И так как Йорка Кащеев медлил, он прибавил:

— Человека загонять нельзя. Человека выручать надо. Не пес все же! Даешь денег!

Йорка Кащеев, набирая по карманам денег, спрашивал:

— А дело-то ваше чем кончилось?

— Отсидел, — сказал Черныш. — Отсидел, представляешь ты себе, отсидел, а потом выпустили.

И обиженно заморгал глазами. Помолчав, спросил:

— А со знакомцем моим как случилось?

— Отпустили, — отвечал Йорка. — Меня два раза допрашивали. На второй раз все рассказал — его и выпустили. Паршивый человечишка.

— А девчонка? — спросил Черныш.

Йорка Кащеев сразу подтянулся: он уже опять давил фасон.

— Прошу вас говорить о моей жене с уважением.

— Так, — сказал Черныш. — А я в деревню еду. В деревне я о-го-го как работать начну! Город из деревни сделаю!

И неожиданно он пришел в восторг:

— Порядки там заведу, музыку поставлю! Представь ты себе живо эту картину! Силы у меня — о-го-го! Только знать надо мне, с чем бороться, куда силу девать!

XIV

Пес уже успел забыть о диких романтических временах, когда он жил в полуразрушенном доме и питался падалью. Он уже привык к мирной сытой жизни и обязанностям своим: рычать на каждого чужого человека, а особенно на тех, на кого велено рычать. После исчезновения Черныша Уточкин выгнал пса из дому. Несмотря на это, пес не изменил своего поведения: он лег у ворот, скаля зубы на прохожих, — полагал, должно быть, что охраняет дом. Его покорность и приверженность к родному дому умилили дворника, и он взял пса к себе. И запах дворника стал теперь псу родным запахом.

Человек в кавалерийской шинели и богатырке, с неизменным стеком в руке вошел во двор.

Пес залаял на незнакомца. Это был не прежний голодный, отчаянный лай — это был лай сытый, хозяйственный, благоразумный.

— А, дьявол! — удивился Черныш. — Не узнал?

И он огрел пса стеком. Пес взвизгнул и, отбежав на безопасное расстояние, снова обернулся к Чернышу и залаял.

— Не узнал, — сказал Черныш. — Ах, собака ты этакой! Не узнал!

Но пес, уже почуяв носом знакомое, полз к Чернышу, трусливо виляя задом.

— Узнаешь? — говорил Черныш. — То-то же. Я тебя, собака, в деревню с собой взять хочу. Ты мне вот что скажи, собака: как ты жил без меня? Соскучился? Ведь ты и не представляешь себе, что я за тобой только сюда и пришел.

И вдруг сзади раздалось такое ржание, которого не издаст и хороший рысак, — это засмеялся дворник. Ржание прекратилось так же мгновенно, как и возникло, и сменилось добродушнейшим баритоном:

— Со псом беседуешь? Не человек же — пес.

И снова пошел по двору громовой грохот, отдаваясь в стенах домов и прогоняя все остальные шумы.

Черныш поглядел туда, откуда шел смех — в открытый настежь рот дворника, — и тоже загоготал. Смеялся он не над беседой своей с псом, а над тем, как смешно смеется дворник. Он сгибался, бил себя по ляжкам и в восторге