перед граммофоном и восхищался пением. Знаменитый тенор пел недолго. Когда хрип пошел из зеленой с раствором трубы, Черныш остановил диск и обернулся к Чаплину:

— Одна только музыка и есть. Надо еще достать.

Чаплину хотелось есть. Ему вообще хотелось поскорей оставить это подозрительное место.

— Стих написал, — сообщил Черныш. — В милиции написал. Хороший стих. Погоди, прочту, а потом делишко закончим.

И Чаплин, потея от злобы, вынужден был выслушать длиннейшее стихотворение, в котором говорилось о полях, лесах и сельских работах. Но вот стихотворение кончилось. Чаплин сказал:

— Хорошие стихи. Но мне идти нужно: дела ждут.

Черныш закивал головой:

— Представляю, представляю. Вот ты на что мне нужен. Ты мне скажи, как мальчишку мне того найти, что с девчонкой твоей. Барчука мне того очень нужно.

Чаплин осведомился:

— А на что он тебе нужен? — Но тут же перебил себя: — А мне, впрочем, и дела нет — на что.

Мало ли на что нужен Чернышу адрес, а не сказать все равно уже нельзя. И вообще, черт его знает: не то смирный человек, не то бандит. Еще убить может, если не скажешь. Тем более адрес Чаплину известен. Лиза, придя за своей корзинкой после воскресенья, не скрыла от него, где будет жить теперь. Прибавила только:

— К нам можете не ходить. Не просим.

Чаплин вспомнил эти слова и сказал адрес Чернышу. Он прибавил даже:

— Вот где эта сволочь живет.

— Сволочь, — согласился Черныш. — Да он бы у меня в прежние времена вьюном бы вертелся! Я б его застрелил, представь ты себе, и мертвый был бы он у меня!

— Такие живучи, — отвечал Чаплин. — Такие всегда приспособятся. Это только мы, настоящие, нам трудно сейчас тихо жить. А этим против совести идти — привычное дело. Да и совести у них нет. В самую борьбу укрывались, а теперь и повылазили из нор. Этих много сейчас.

Черныш сказал:

— Покончу с ним делишко — и в деревню.

И прибавил просто:

— Ну, ступай теперь. Больше ты мне не нужен. Забыл ты борьбу! Тихая жизнь тебе-то именно и нужна. Ступай.

Чаплин оскорбленно поднялся и ушел. Впрочем, он был доволен: он ни в чем не провинился. Он же не обязан знать, что хочет делать Черныш с Йоркой Кащеевым. На самом строгом всенародном суде он может рассказать все до последнего словечка, и ни в чем не окажется вины. А мысли — до мыслей никому дела нет.

Черныш, оставшись один, хитро подмигнул сам себе. Больше он себя в обиду не даст. Он тонко проведет дело, так, что и мальчишке и этому, с харей, плохо выйдет.

X

Лиза и Йорка Кащеев только неделю вместе и прожили. А потом Йорка Кащеев поселил ее на Петроградской стороне, поставив ее на работу: устроил курьершей в типографскую контору. Он часто бывал у нее.

Город уже спал, когда Йорка Кащеев шел к Лизе. У слияния Невы с Невкой, там, где слева громоздится, кидая огромную тень вокруг, здание Биржи, а справа, через воду, золотится Петропавловская крепость, радостный возглас остановил Йорку Кащеева:

— А вот тут и поздоровкаемся!

Черныш протянул Йорке Кащееву руку.

— Весь вечер тебя, сволочь, стерегу, — сообщил он очень хозяйственно. — На дому делишко закончить помешают — это я себе представил, а тут самое подходящее место.

Йорка Кащеев вынул из кармана коробку «Зефира» и закурил, показывая полное равнодушие.

— Кури, кури, — сказал Черныш. — Я тебе курить разрешаю. Мое от меня не уйдет.

Йорка Кащеев давил фасон; он не думал звать кого-нибудь на помощь. Впрочем, никого вблизи не было видно, а извозчики у Биржи были к этому часу уже все разобраны прохожими.

— Так, — сказал Черныш. — Барчук. В капризах перевалялся, буржуенок, гонение на пролетариат устраиваешь. Из новых будешь? Летаете все в мечтах своих?

Йорка Кащеев заложил свои руки в карманы. Но тут же осторожный летчик взял верх над ростовским грачом.

— Я не барчук, — отвечал он. — Я рабочей среды, на хрен нужно мне буржуйство!

— Отрекаешься, — с удовольствием констатировал Черныш. — Знаем вашу змеиную душу. Изучили. К девчонке прешься небось? Удовольствия строишь?

Йорка Кащеев выплюнул недокуренную папиросу и протянул руку, чтобы отвести Черныша.

— К черту!

Черныш не шевельнулся. Он оттолкнул Йоркину руку даже с некоторой нежностью, словно готовя все это возвышающееся перед ним и состоящее из рук, ног, головы и прочего к чему-то очень хорошему и справедливому. Сейчас вот все это хорошо прилажено друг к другу; оно стоит и разговаривает как человек. А вот еще минута какая-нибудь — и этого не будет совсем, словно и не было никогда. Так, кашица останется, собакам на пищу.

— Это хорошо, — говорил Черныш. — Это очень хорошо. Я тебя давно ищу. Вот и покончим с тобой делишко.

Словно делишко было самое пустяковое — ну, например, денежек призанять или что-нибудь вроде.

Йорка Кащеев молчал, обдумывал положение. Какой он барчук? Что за чепуха! Ему ужасно как нравился сейчас этот невысокий человек в кавалерийской шинели. Совхозом бы ему заведовать в деревне, а если в городе, то служить, что ли, в милиции. И уже досадно было Йорке Кащееву, что он поссорился с ним. А теперь уж надо было давить фасон дальше: все равно ничего не объяснишь.

— Покурил? — ласково спросил Черныш.

— Покурил, — в тон ему ответил Йорка Кащеев.

— Так начнем, что ли? — осведомился Черныш с таким видом, словно Йорке Кащееву уже известно, что надо начинать.

— Что начнем? — спросил Йорка Кащеев, приготовившись к бою.

— А вот погоди, — отвечал Черныш, отбросил стек (с человеком приятней на кулачки), оглядел стоящего перед ним парня и, выбрав для первого удара грудь, изловчился, и Йорка Кащеев, отшатнувшись, еле успел отвести грозный кулак. И тут же, замахнувшись правой рукой, он обманул Черныша и левой рукой стукнул его по скуле.

— Так, — одобрил Черныш. — Это хорошо. Это начистоту. Защищайся, парень. Кашица из тебя будет — так и не защитишься. Это я не за девчонку — хрен с ней! — я за справедливость борюсь.

Приговаривая так, он все усиливал удары. Он бил Йорку Кащеева даже с некоторой жалостью: до того явно было, что он значительно сильней и выносливей. Йорку Кащеева спасала только ловкость: он увертывался от ударов, но никак не мог перейти от защиты к нападению. Тяжелые удары рушились ему в лицо, в грудь, в живот. Кровь заливала ему глаза, стекала на язык, но он, ловчась, давил фасон: не кричал и продолжал бой.

— Трудный мужчина, — удивился наконец Черныш. — Хорошо бьешься.

И он, размахнувшись, вместе с рукой всем своим