как, — продолжал Черныш. — И ты представь себе живо эту картину: стал я теснить всю эту сволочь, вот что и тут за столиками и…

Официант, подойдя, сказал:

— Будьте добры, гражданин, не выражаться.

Инвалид, перебивая Черныша, забормотал испуганно:

— Да мы не выражаемся, гражданин официант. Это мы случайно беседуем.

Официант отошел.

Черныш продолжал:

— Я тебе вот что скажу: все за нас стоят. Это ты напрасно представляешь, что гонение на нас идет. Нет гонения. Вот, чтоб ты поверил, план предлагаю: при всех бить будем знакомца — и никто не тронет.

Этот план так понравился Чернышу, что он загоготал и, стуча по столу кулаком, заговорил:

— Ты представь себе живо эту картину, как мы его бить-то будем! Мы его — в харю, он — кричать, а никто за него, все за нас. «О-го-го! — кричат. — Попался!» «Так его!» — кричат. Ты представь только себе живо эту картину!

— И деньги от него возьмем, — поддакивал инвалид.

Черныш радостно гоготал.

— Силы у меня — о-го-го! Против моей силы ему — никак!

Он еле мог дождаться утра, чтоб привести в исполнение свой план.

Но вот и утро. Расплатившись за пиво, Черныш, шатаясь, спустился по лестнице. Инвалид ковылял за ним.

Они вышли на улицу.

Трамвай прогремел мимо. Город уже проснулся: люди торопились на работу.

Черныш воинственно помахивал стеком: стек он не забывал ни при каких обстоятельствах. Сейчас обнаружится, что все живущее в этом городе целиком стоит за него и против Чаплина.

А Чаплин хорошо выспался, выпил утром стакан молока, чтобы отбить неприятный вкус во рту, и пошел на службу.

Он еще издали увидел стоящего у подъезда Черныша. Рядом с Чернышом пошатывался, еле спасаясь костылем от падения, неизвестный инвалид. Чаплин остановился. Черныш быстро пошел к нему. Он кричал, размахивая стеком:

— За твою жирную харю боролись? Аж я тебя… Это я не за девчонку — черт с ней! — за обиду мщу!

— По губам его! По губам бей!

— Хулиганы! — воскликнул Чаплин и побежал прочь. — Милиционер!

Сторож уже выскочил из подъезда и схватил Черныша.

— Вот и нехорошо, — говорил он ласково, крепко, впрочем, держа Черныша за локти. — Зачем порядок нарушил? Вот и нехорошо. И влетит тебе зря!

Инвалид напрасно ковылял прочь: милиционер, свистя без перерыва, догнал его и ухватил за руку. Инвалид взмахнул костылем, но тут подскочил другой милиционер и, отобрав костыль, захватил другую руку инвалида. Инвалид заморгал глазами, понимая, что он погиб теперь окончательно. Покорившись, он растерянно подпрыгивал на единственной ноге туда, куда его волокли милиционеры.

Черныш, у которого отобрали стек, тщетно пытался вырваться из рук милиционеров.

Чаплин, подойдя, говорил, ласково улыбаясь:

— Только вы не строго с ним. Ведь это отчего они? Они напились.

Он с удовольствием жалел Черныша, чтобы показать свою доброту: он был уже в безопасности.

Черныш дико оглядывался.

— Это что? Безногих хватать стали? Это за что же гонение? За подвиги гонение? Сволочь от героев защищаете?

— Ты-то с ногой небось! — озлился милиционер. — Тоже герой выискался. На мирных граждан нападать! Сами герои, знаем! А только дисциплине нынче подчиняться надо. Не один ты живешь — все живут!

— А хлыстик где? — воскликнул вдруг Черныш. — Хлыстик кто взял, братцы? Хлыстик-то отдайте, как же мне жить остаться без хлыстика?

Милиционер крепко зажимал стек левой рукой. Правой он держал Черныша за плечо. Второй милиционер держал Черныша с другой стороны.

Черныш говорил упавшим голосом, словно он только теперь понял, до чего он запутался и до чего трудную жизнь прожил:

— Жалко меня, товарищи! Очень жалко!

Кучка людей собралась вокруг, развлекаясь происшествием. Один с портфелем под мышкой и большими, в роговой оправе, очками на длинном носу спросил у сторожа:

— Что случилось такое?

— Калеку мучают, — отвечал сторож спокойно.

Он тоже целиком стоял за дисциплину, но, кроме того, обладал жалостливым сердцем. Принимая от Чаплина шляпу и палку, он сказал:

— Хорошо — милиция вовремя явилась. А то б мне и не справиться! Ударил бы он вас обязательно!

IX

Неделю спустя Чаплин шел со службы домой.

Вот уже оборвался сплошной ряд зданий, и огромный вокзал со светящимися часами открылся справа в широком просторе площади Восстания. Чаплин взглянул на часы: половина пятого, а он еще не обедал.

Знакомый голос окликнул его:

— Здорово, земляк!

И Черныш встал перед ним, протягивая руку и широко улыбаясь. Чаплин хотел было крикнуть милиционера, но сдержался: ведь ничего преступного не было в жесте и улыбке Черныша. Он подал ему руку.

— Простил? — сказал Черныш. — Это я, представляешь себе, сгоряча. Это я сгоряча тогда.

— Тебя Уточкин искал, — отвечал Чаплин. — Ко мне даже заходил.

Черныш покачал головой:

— Не увидит он больше меня. В деревню уеду. Тесно мне в городе — не размахнуться. А ты — простил, что ли?

— Я мелкими чувствами не интересуюсь, — отвечал Чаплин. — Я и забыл все.

— Так пойдем ко мне.

И Черныш взял его под руку. Чаплин отстранился:

— Мне обедать надо.

— Делишко у меня есть, — возразил Черныш, — до деревни обязательно сделать надо. А плетку-то в милиции мне вернули. Неделю, представляешь ты себе, за дебош отсидел! О-го-го! А ты мне — во как нужен. Я, может быть, даже сознательно сторожил тебя тут. Уж совсем к тебе собрался.

И он радостно потащил Чаплина по Лиговке. Тот напрасно упирался: Черныш даже не замечал его усилий. И Чаплин покорился, не видя особых опасностей впереди. Напротив, приятно было выслушивать извинения напавшего на него человека.

Черныш провел Чаплина на задний двор трехэтажного дома и поднялся по темной зашарканной лестнице. Вынул ключ, отворил низкую дверь, и они очутились в совершенно пустой — без мебели и даже без обоев — комнате. Из этой комнаты они прошли в соседнюю. Тут обоев тоже не было, но стоял стол, стул, а в углу на табурете — граммофон. Увидев граммофон, Черныш ударил себя по ляжкам.

— Утром сегодня достал! И как достал! Музыка! Погоди, я на этом играть о-го-го как умею! Вхожу я, представляешь себе, в комнату, а тут музыка. А я эту самую музыку пуще жизни люблю. Эх, отберет безногий у меня музыку.

— Да ты меня-то зачем привел? — спросил Чаплин. — Ты…

— Погоди, — перебил Черныш. — Эх, сейчас музыку услышишь! Я на ней о-го-го как играю! А комната эта не моя — безногого комната, для дел всяких держит и вот уступил временно. И музыка безногому принадлежит.

Пластинка у Черныша оказалась только одна. Он завел граммофон, и слащавый тенор, шипя и хрипя, запел арию Лоэнгрина. Черныш, расставив ноги, стоял