Дом на Пушкина был на две семьи, рядом с пекарней.

Про пекарню знали, что хлеб надо покупать с ночной смены. Когда тесто ставят, тесто любит тишину и покой. Чтоб нигде ничего. Хлеб с ночи вкусный, и корка не отстает и все-все. А когда тесто утрешнее, будет уже не так. Утром на дороге под самым цехом едут одна за другой полуторки, получается для теста, что тесто садится.

Да.

В калитке я увидела, что Надежда выносит ведро в уборную.

Я позвала:

— Надежда Сергеевна! Это я, Мария!

Я говорила и скоренько-скоренько шла до Надежды помочь.

Надежда мне не ответила, а я уже взялась за ведро.

— Надежда Сергеевна!

Надежда стала, а ведро с руки не выпустила. Я подумала, что Надежда совсем здоровая, ведро ж тяжелое.

— Мария! Ты меня напугала! Иди в дом, я сейчас.

— Давайте я вылью, вы ж больная!

Надежда другой рукой начала отцеплять мою руку. Моя рука не отцеплялась, я ж хотела помочь.

Я начала отцеплять руку Надежды с своей руки.

Ведро плесканулось — раз! Я и Надежда в одну секундочку выпустили ведро. И так мы это сделали вместе, что ведро не упало боком, а поставилось на землю.

Надежда сказала:

— Мария! Хватит! Иди в дом!

Я пошла.

На морозе ведро воняло тихенько-тихенько. По правде, я сразу перестала слушать носом. Я давно заметила, что надо слушать ротом, тогда ничего. Я загадала, что если с ведра меня не запачкало, все-все будет.

Конечно, я сама по себе в дом не зашла. Пока стояла под дверями, я обвела себя руками раз и два, бурки тоже обвела. Везде было сухое. Я себе решила, что получилось удачно.

На улице было еще не светло, часов восемь, потому я Надежду не рассмотрела. А в доме увидела всю-всювсю. Надежда была шкурка с костями. Я подумала, что откуда у Надежды такая сила держаться за свое ведро.

Надежда сказала, чтоб я села за стол, что Надежда ляжет от слабости на кровать.

Кровать у Надежды была хорошая, с железа, на цвет синяя. С головы и с ног у кровати были спинки. На спинках с боков наверху были сделанные шары, а на шарах были сделанные вроде большие фасоли.

Я как увидела, так подумала, что шары с фасолями сильно-сильно похожие на груди, что Надежду, наверно, завидки берут спать на такой кровати, а спать же надо. Что, может, когда Александр Иванович на такой кровати ночевал, так сравнивал. Что у меня на кровати спинки сделанные тоже, а без шаров с фасолями, хоть у меня………………

Я села на стул и начала проведывать Надежду.

Первое. Я спросила, что обещают врачи.

Надежда сказала, что не обещают, что организм у человека должен сам по себе.

Я передала Надежде привет от коллектива.

Надежда повела рукой, вроде тоже передала привет для коллектива.

Я спросила, может, сходить в магазин, может, убраться в доме, может что.

Надежда сказала, что спасибо.

Я спросила Надежду, может, поставить чайник на завтрак.

Надежда сказала, что поставить, что на кухне все есть.

На кухне не было. Допустим, вода была, заварка, хлеб, сахар тоже.

Я поставила чайник на керогаз, взялась носить в комнату что было, хоть ничего не было.

А надо ж было с Надеждой и поговорить.

Я спросила.

— Надежда Сергеевна, а вы одна живете?

Надежда сказала:

— Одна. У меня давно никого, с до войны. Тетка была.

— У меня тоже никого. А мужа у вас нету?

Надежда раньше смотрела на меня, а теперь засмотрела на абажур.

— Скоро будет.

Ага.

Мне абажур нравится. У меня дома абажур желтый. У Надежды абажур зеленый. У нас в Доме офицеров всегда люстры. Я себе наметила тоже люстру.

Я принесла чайник, заварила и решила, что хватит цацкаться.

— Надежда Сергеевна, мне один человек сказал, что про вас в милиции знают.

Надежда опять засмотрела на меня.

— Мария! Хоть ты…

— Надежда Сергеевна, я вас сильно уважаю, я ж вам уже говорила… Я вас прошу… Вас милиция пожалеет…

— Божжжжже!

— Надежда Сергеевна! Я ж вас своими глазами видела, как вы убивали Катерину!

— Божжжже!

Надежда закрылась одеялом.

Одеяло у Надежды было ватное, толстое, красное, стеганое крупным стежком. Я тоже умею так стегать. А дырка в пододеяльнике — так круго́м дырки сделана мережка. Мережку я не умею. Я ж уже говорила.

Да.

Мама Тамара, когда меняла, звала, чтоб я концы у одеяла затягивала в концы у пододеяльника. Мама Тамара сама не любила, чтоб затягивать. А мне нравится. Один в другой — раз! Один в другой — раз! Я люблю, когда в пододеяльнике дырка-круг, а есть не круг. Когда круг, круг не рвется. А когда углы, всегда можно не рассчитать силу и порвать.

Надо понимать.

Мама когда меняла, так сначала на одну сторону, потом на другую. И швы на всем были сделаны, чтоб лицо делалось на две стороны. А третьей стороны у постельного нету. Тогда уже все-все снималось и стиралось.

Да.

Надежда лежала под одеялом и молчала.

Я свое сказала и тоже молчала. По правде, я в себе не молчала, а считала.

Когда по моему счету исполнилось триста, Надежда выпросталась с одеяла и сказала:

— Мария! Ты ж не меня видела!

Конечно, я спросила:

— А кого?

Надежда мне кролиным своим ротом сказала:

— Ты себя видела! Ты ж убивала.

Конечно, я заверила, что никого не убивала, что человеку не надо говорить, если человек своими глазами ничего не видел.

Надежда сказала по склада́м:

— Я ви-де-ла.

Я хотела сказать, а у меня не говорилось. Глоталось — да, а не говорилось.

Я подумала, что Надежда от уксуса теперь сумасшедшая, что я должна пояснить Надежде, что Надежда напутала.

А Надежда опять по складам:

— Я ви-де-ла.

Надежда смотрела на абажур и докладывала мне как с книги. Слова у Надежды были уже не по складам, а и не слитные — серединка на половинке.

Надежда мне доложила, что сама еле вставала на свои ноги, а с больницы сбежала. Что Надежду вроде черт повел до Катерины, что сильно захотелось убить Катерину. Что Надежда с утра услышала про день рождения у завотделения, что будут справлять вечером. Что как все пошли справлять, дала санитарке рубль за пальто и остальное. Что ждала на улице, на другой стороне. Что уже хотела бежать назад. Что тут я. Что через минут десять Катерина