Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Понимаете, и тут я увидел их. Он поначалу ей руки не подал. Она сердилась. Агнессочка не любит, когда без манер, она мне всегда говорила, что я умею ухаживать.
Профессор из клиники говорил, что воспоминания могут вернуться в любой момент. Нанберг все озирался по сторонам. Его взгляд застыл.
– Но как же, – он провел ладонью по лбу. – Я думал, сразу же объяснюсь. Как думаете, есть ад? Марксисты или нет, будем ли мы держать ответ?
– Леон Николаевич, не вздумайте сделать глупость! Сейчас, буквально после митинга, все решится. Лучше поезжайте сейчас домой.
Нас толкали, здоровались.
– Товарищи, проходите в зал!
Толпа повалила в зал. Загремел оркестр:
Не затеваем бой мы,
Но, помня Перекоп,
Всегда храним обоймы
Для белых черепов.
Я пробивался за нужной мне фигурой, стараясь не упускать из виду. Мельком заметил, что Нанберг все-таки занял свое место в рядах ближе к сцене. Ту завесили авангардистским полотнищем: белый фон, рассеченный красным с надписью: «Клином красным бей белых!» Пока шли речи, не упустить из виду нужного мне человека было проще, – он выходил к трибуне. Потом зашел в ложу справа. Сел, наклонился вперед, – я хорошо его видел. Погас свет. Начался концерт, представление аллегорической фигуры Свободы с порванными цепями. Еще раз взглянув на ложу, убедился, что тот, кто мне нужен, все еще там, я вышел в пустое фойе, где на фортепианном стуле катался беспризорник.
– Ну что?
– А чего шокать. Посмотрел я. Он это и есть, обомшелый, – мальчишка покрутился на низком стуле, постучал пальцами по крышке инструмента мотив.
– Ты играть, что ли, умеешь?
– Умел, когда дома жил. Так давай, что ли, раз сторговались? И бумажку давай, я крест поставлю.
– А писать, значит, не умеешь?
– Неохота. Давай, дядя, у меня время не казенное.
Его с трудом, но удалось выловить наконец. Сначала он ни в какую не соглашался «посмотреть на одного человека и сказать – тот ли был с Агнессой Нанберг на пристани». Мои уговоры, что это поможет опознать возможного убийцу, отскакивали как от стенки горох. Чтобы придать пламенным моралите побольше веса, пришлось задействовать весь актив – попросту подкупить мальчишку. Я пожертвовал своим пиджаком и к нему еще прибавили папиросы, Сидорня сунул леденцы из жженого сахара в бумажке. Пока мы ждали, Гаврош ныл и канючил, но нужное лицо в толпе рассмотрел сразу. Рассчитывая, что успею вернуться с нужной бумагой к окончанию концерта, я потащил моего свидетеля в УГРО. Мрачный от ответственности, сосредоточенный Репин был оставлен присматривать за подъездом Клуба приказчиков на всякий случай.
– Точно он!
– А почему обомшелый бурш-то?
– А это мы дураков звали. Которые… – беспризорный покрутил в воздухе грязными пальцами. – Фуражка у него навроде гимназической, а рожа старая.
– Не ошибаешься?
– Глаза у меня есть? – он помахал ладонью перед глазами. – Вот то-то, не ошибаюсь. Он. За локоть ее подхватил и потащил.
– Ссорились они?
– Да вроде нет. Но, видать, он недоволен был. А она ничего.
Поставив крест под показаниями (на полях я приписал с его слов его фамилию и имя), мальчишка покрутился по кабинету. Чтобы не стянул ничего, я проводил его к выходу. Еще раз напомнил про школу-коммуну.
– Эээээ, дядя! У нас своя коммуна. Адье вам с центрального комитету шпаны!
Разбрызгивая лужи, он догнал трамвай и прицепился на подножку.
* * *
Тело рано утром нашли рабочие, начав засыпать могилы старого кладбища, которые повредил экскаватор. Он сидел на дне ямы, опираясь спиной о ее стенку. У руки наградной револьвер «наган». Бельгийский семизарядный. На рукояти белая пластина с гравировкой. Инициалы, дата. При осмотре трупа было установлено огнестрельное ранение в грудь слева. На земле револьверная пуля, прошедшая сквозь тело. Из нагрудного кармана торчал обрывок линованного листа. Я пробежал строчки глазами: «снисхождения себе не прошу… не могу работать, ибо считаю ниже достоинства члена РКП и военного…» Я поднялся, аккуратно держа листок через платок, складывая.
– От своих рук потерялся, – сказал кто-то из рабочих в толпе вокруг ямы. – Руки наложить грех.
Черт! Пока накануне мы возились с мальчишкой, убеждая, уговаривая, пока я тратил время, выбивая нужные бумаги, Вася Репин пропустил нужного человека. Зря он растерянно сминал папиросу и бубнил, оправдываясь, что: «да это не из-за глазу я его прохлопал, не думай, не сообразил я, дурак, побежать к подъезду». Его вины в общем не было, в сумерках выступающие с речами вышли через отдельный вход, чтобы избежать толпы. Как у многих зданий в городе, подъезд Клуба выходил сразу на две улицы.
И вот теперь мы смотрим на мертвое тело Нанберга. Якобы самоубийцы. Голова свесилась на грудь, на затылке бросилось в глаза родимое пятно – невус. «Судьба у меня счастливая, я уверен»…
Я открыл барабан «нагана», не хватает одного патрона. Когда оружие ему вернули, Нанберг, очевидно, зарядил его. Револьвер он держал при себе, в кабинете, в ящике стола. Внешне картина правдоподобна. Но на кисти, в углублении между большим и указательным пальцем, нет копоти. Револьвер «наган» дает опаление одежды примерно с 10 сантиметров, но на пальто и пиджаке Нанберга следов не было. Держу пари, если я сравню пулю из его револьвера, которую вынул из обшивки парохода, она не совпадет с этой, из ямы. Но на это времени нет. Шофер Петя маялся у могилы с перевернутым лицом. Поздним вечером, когда я примчался в квартиру к Нанбергам, он как мог пытался помочь мне убедить Веру сказать нам, куда и с кем уехал Леон Нанберг. Я махнул ему, нужно было успеть вернуться в город.
Улицы были еще пусты. Глухо стучал колокол собора. Гостиница «Московская» смотрела слепым фасадом, и для посетителей лавок было еще слишком рано. Прыгая через ступени, поднялись на верхний этаж. Кравцова застали за укладкой вещей. Он был раздражен. И нагло спокоен.
– Да, Агнесса Нанберг иногда заходила ко мне. Говорили о службе мужа, о текущем политическом положении, просила