– Куц занят. К тому же нельзя отрицать, что у Зыкина опыта больше, чем у меня, и прямо талант к обыскам.

Истинная же причина, почему я выбрал Зыкина, была в том, что я понадеялся, что он будет всячески отлынивать от работы и не станет мешаться под ногами. В целом так и вышло. Я не учел только его желания выслужиться. О жалобах начальству на меня я знал от Репы. После нашего спора про ночлежки он, обрывая с доски клочки обьявления на самокрутки, высказался как будто между делом:

– Зыкин везде трепется, что ты покрываешь этого Нанберга. А он жену сам кокнул, больше некому. И ты не думай, я не за спиной тебе про него. Я ему и в рожу это скажу, да он же как пьявка, хрен скользкий.

Хочет писать, пусть. Бумага стерпит. Мельком заметив, что в комнате стало наконец тише, я прервался, пробуя мысленно поточнее восстановить обстановку каюты. Возился с формулировками протокола исследования тела, пытаясь составить их так, чтобы вышло как можно убедительнее. Прервал стук в дверь. Женщина-конвойный просунула голову. Крикнула:

– Товарищ, товарищ доктор, задержанному плохо!

Мы бегом спустились вниз. Как только она отперла дверь, сразу, на полу под квадратом света из окна, я увидел согнутое в судороге тело. Рядом поваленный стул, плащ, портфель. Тело на полу – Нанберг. Стащил со стола бумаги, разлита вода. Очевидно, очередной приступ. Клонические судороги, бессознательное сокращение мышц. Я свернул из его плаща валик, подсунул под голову. Ослабил галстук. Он несколько раз выгнулся, стуча головой об пол, повернул голову набок. Я закричал на конвойную:

– Дайте что-нибудь, не позволять сцепить зубы!

Ничего не нашлось, я протолкнул свой платок, чтобы не дать Нанбергу прикусить язык. Рванул окно – впустить воздух.

– Давно он здесь?

– Да порядочно, – у конвойной был вид испуганный и виноватый. – Он ругался. Но что я могу? Он поругался и замолчал.

Рукава рубашки и пиджака Нанберга были в крови. На полу осколки стакана, пробовал вскрыть вену. Толстое стекло, плохо вышло. Кое-как удалось купировать припадок. Перевязать руку. А все чертов Зыкин, – вызвал Нанберга. И не предупредив, показал тело жены. Якобы для опознания. В тесной душной комнате, после такого потрясения, приступ был, очевидно, неминуем. Пытался резать запястья… Раскаяние, шок, ощущение ловушки? Вряд ли агент Зыкин запер его тут, не подумав. Уж он всегда рассчитывает. Компенсирует ум житейской хитростью.

– Позвольте узнать, как вы могли такое допустить?

– А что же? Разве не нужно было увериться – она, нет? Он и опознал. Видать, память вернулась.

Зыкин хмыкнул.

– Видали, как пробрало? Неспроста. Вот. Это вещь с парохода. Я ему в руки сунул, вроде как для посмотреть. Теперь будут его отпечатки, как ты говорил. Значит, в дело. Заактируй, вот и выйдет, что он был где нужно.

Зашумело в ушах. Это у меня всегда перед приступом бешенства, о котором я пожалею. Давно руки чесались. Ничего не оставалось, кроме как продолжить дискуссию в понятной Зыкину форме. Мне от него хорошенько досталось, он не джентльмен, тяжелее в весе и не миндальничал. Но, к чести Зыкина, если она и была, он не сказал начальству о нашей драке. А может, ему было выгоднее промолчать.

В кабинете начальства я битых два часа потратил, доказывая свои выводы по результатам экспертизы тела и осмотра каюты. Вкратце они были следующими – смерть Агнессы Нанберг была безусловно насильственной. Но ее муж, почти уверен, не убийца. Основываясь на отпечатках в каюте, зафиксированном описании обстановки, я мог представить всю картину. Агнесса не снимает перчатки, сказала Вера Шарф, стесняется мизинца. Нападавший повалил ее на пол, она хваталась за мебель, и отсюда этот странный след, как стерли ладонью. Царапины на полу – определенно следы каблуков. Задушили ее именно в каюте. Косо нисходящее положение петли – значит, тянули вниз, стоя сзади. Петлю набросили, борьба, убийца падает, увлекает ее за собой. Направление борозды на шее подсказывает рост нападавшего. Каюта тесная, скорее, каморка. Я там поворачивался с трудом. Выходит, убийца примерно моего роста и телосложения. Нанберг же гораздо выше, крупнее. Эти его обезьяньи руки оставили бы другие синяки. Косвенно подтверждали невиновность вещи, которые были при нем, когда его нашли. Душили, скорее всего, кожаным ремнем. Его он не носит, у него подтяжки. Еще одно косвенное свидетельство в пользу Нанберга – ботинки. Обычные городские штиблеты. Мягкая кожа. Нет следов трения на носках, каблуки без металлических гвоздиков. Значит, борозды на полу не от них. И окурки в каюте не принадлежат ему. Основываясь на этих выводах и данных медицинской экспертизы, я готов был отстаивать его вероятную невиновность. У меня было чувство, похожее на дежавю. Один раз в прошлом я же поторопился, осудил невиновного и не хотел повторить ошибку. И ведь в конце концов стрелял же он в кого-то на пароходе? В некоего нападавшего? Вероятной версией было нападение бандитов, с целью грабежа. Но и тут сразу возникали вопросы. Мочки ушей Агнессы целы, бандиты рвут серьги, не церемонясь. Они бы раздели, сняли кольцо. Положим, спешили. Душить не торопились, а прихватить хорошее пальто не рискнули? К тому же ресторан, где сидели они и агенты УГРО, в другой части палубы. Борозды на полу бросали тень на еще одного человека – шофера Петю. Рост с натяжкой, но подходил. Доводы начальство приняло со скрипом. Но Нанберг – фигура пока еще, руководитель крупной стройки. Сам пострадал на пожаре. Сомнения трактуют в его пользу. Я умолчал о том, что косвеные свидетельства вероятной невиновности Нанберга для меня самого стали неожиданностью. В глубине души давно болталась почти уверенность в его причастности к смерти жены. И сам он очевидно был готов поверить в это, может, поэтому и не хотел вспоминать.

Новые и старые знакомые

Дуют, дуют ветерки,

Дуют ветерочки.

В церковь ходят старички

И поповы дочки!

В лицо мне запела, засмеялась толпа. С ней забренчала гитара, слезно завыла гармошка. Несет гарью, сырой соломой. Чучела из рогожи – фигуры Аллаха, Будды и других – не разгораются под летящим снегом, чадят как махорка. Прохожие отворачиваются. Кто-то с вызовом крестится. В толпе вокруг соломенных фигур море голов, штурмующих небо, – красноармейцы, рабочие, есть и совслужащие. Снег неутомим. Намокают хоругви из рогожи. Хотя Уголовный кодекс к религии снисходителен, мол «частное дело граждан», однако повсюду проходят «комсомольские колядки». «Колядущие» притопывают, в толпе ходит бутылка. Оратор выкрикивает: «В