Сейчас, едва очнувшись после рискованного слияния двух рассудков, Ян понимал лишь одно: Дрейк — личность, которую он мог ненавидеть, но не осуждать.

Ни осудить, ни понять… его можно было лишь принять таким, каков он есть.

Неужели это мои мысли? Или память машины привела к действительному помутнению разума?

Что значит — не осуждать?! Это Дрейк стрелял в Мари, он привёл сервомеханизмы через пустыню, по его приказу они вторглись в глубь биологической зоны, принеся горе и смерть.

Неужели такой ценой приобретается опыт?.. Нужно было убить, погибнуть самому и вновь возродиться по воле таинственных микрочастиц, чтобы понять ошибку, испытать раскаяние?

«А какова цена твоего жизненного опыта, Ян?» — Мысленный вопрос резанул по нервам, заставил проясниться рассудок.

…Тихо прошуршала уплотнителем открывающаяся дверь.

— Ян!..

В возгласе Мари было всё — и облегчение от того, что он очнулся, и долго сдерживаемое беспокойство, и радость, и… толика сомнения, настороженности.

Он повернул голову, попробовал улыбнуться и тихо сказал:

— Порядок. Ян Ковальский собственной персоной. Живой, умом не тронувшийся…

Она вдруг звонко и облегчённо рассмеялась, присев на край кровати.

Странно, что в этих бункерах, среди сплошных, зловещих загадок, непостижимых для разума систем, звучал обыкновенный человеческий смех.

— Господи, как я переживала, как ругала себя… — Шёлк её волос накрыл плечи и лицо Яна, от её аромата вдруг резко закружилась голова.

— Мари, что ты делаешь…

— Радуюсь. — Она поцеловала его.

— Слушай, как мне добраться до душа? Сколько я провалялся в отключке?

— Полторы недели. Сейчас попробуем. Не знаю, можно ли тебе вставать.

— Нет, лежать я больше не буду.

— Ну, тогда держись за меня.

Они радовались друг другу, как дети.

Как взрослые дети, знающие, что такое боль и смерть, и уже не рефлектирующие по поводу внезапной вспышки чувств…

Жизнь — это краткий миг, действительность, наполненная ощущениями. Всё остальное либо воспоминания, либо вероятности.

* * *

Через час, уже одетые, они вошли в помещение, которое Мари использовала в качестве столовой.

Бывают минуты, когда начинаешь ощущать внезапную и, казалось бы, необоснованную обречённость.

Ян сидел, наблюдая, как Мари готовит завтрак, а тревога росла, минуты счастливого забвения, обратившись свежим, ранящим воспоминанием, лишь усиливали её: рассудок постепенно полнился неприсущими человеку впечатлениями.

Ну что, Ковальский? Говоришь, не спятил?

— Ян? — Мари, заметив, что он сидит бледный, окаменевший, с напряжёнными, застывшими чертами лица, поставила одноразовую пластиковую тарелку и осторожно коснулась его плеча.

Он вздрогнул, стряхивая наваждение.

Тарелка, разделённая на несколько ячеек, двоилась перед глазами.

Разум блуждал в ассоциациях, вид синтетической пищи порождал иные образы: перед мысленным взором, накладываясь на реальность, возникали выхваченные из глубин подсознания стоп-кадры…

Нестройная колонна человекоподобных машин, бредущих среди бескрайней, мёртвой пустыни.

Брошенные, опустевшие агротехнические фермы, куда так и не вернулись люди, бежавшие в город после тотального заражения местности серебристыми формами загадочной жизни.

Почему он раньше не обращал внимания на этот немаловажный аспект жизнеобеспечения развивающегося мегаполиса?

Население города постоянно росло, но могли ли две (базирующиеся в недрах цокольного этажа) фабрики по производству синтетических продуктов удовлетворить ежедневную потребность в пище? Или его информация устарела?

— Мари… — Он поднял голову, посмотрел в её встревоженные глаза, но всё же спросил, накрыв ладонью её руку: — Ты не задумывалась над тем, сколько синтетических продуктов ежедневно должно потреблять городское население?

Она медленно убрала руку, села, но мгновенное чувство досады — зачем он задал этот вопрос именно сейчас? — растворилось, исчезло…

Глупо, наивно полагать, что с момента их встречи что-то изменилось в окружающей реальности. В сознании, в душах — да, но данность осталась прежней, и с нею придётся считаться, несмотря на страстное желание забыть, отвергнуть её.

— Я не просто задумывалась, Ян, — ответила Мари. — Есть приблизительный расчёт, сделанный на основе доступных данных. Точное количество городских жителей знают лишь в управлении колониальной администрации. Я оперировала собственной статистикой, которая имеет погрешность, но позволяет сделать выводы.

— Так, сколько?

— Давай опустим цепочку рассуждений.

— Нет, я хочу понять…

— Я знаю, что в городе работают две фабрики синтетических продуктов. Их производственная мощность составляет двадцать тонн ежедневно выпускаемой биомассы. Для полноценного питания человеку необходимо триста грамм субпродукта в сутки. Деление простое, можешь произвести его в уме.

Ковальский похолодел.

Выходит, обе фабрики едва могут обеспечить питанием шестьдесят тысяч человек… Но, даже по самым приблизительным подсчётам, в городе живёт триста с лишним тысяч!

— Норма андроида? — Вопрос прозвучал отрывисто, хрипло.

— Зависит от числа интегрированных нейромодулей, — пожала плечами Мари. — Даже если брать по минимуму, получается десять-двенадцать граммов в сутки. Я составила пропорцию, исходя из усреднённого значения в двадцать граммов. Получилось двести пятьдесят тысяч машин.

— Откуда такая цифра?

— Пыталась сделать оптимистичный прогноз… — призналась Мари. — Пятьдесят тысяч человек потребляют пятнадцать тонн субпродукта. Оставшиеся пять тонн удовлетворяют усреднённые потребности двухсот пятидесяти тысяч андроидов. Но теперь мне понятно, что это не так. Ты сам видел живые ткани кожных покровов вместо пеноплоти. Норма питания для таких механизмов резко возрастает. Если смотреть на вещи реально — нас не более пяти тысяч, что приблизительно соответствует бывшему населению агротехнических ферм.

— Проклятье… — выдохнул Ян.

Глухая бессознательная ярость постепенно овладевала им по мере того, как истинное положение дел обретало чёткую недвусмысленность.

В его сознании искали своё место десятки неведомых ранее утверждений и понятий, таких как «космический корабль», «колонизация», «машины-терраформеры», но среди кричащей новизны почерпнутой из памяти Дрейка информации разум Ковальского выделял иные, субъективные, важные лично для него вопросы, ответы на которые требовалось получить немедленно.