– Бизнес цветет, – заявляла она завсегдатаям и кивала в направлении пришибленных благочестивых паломников, что сидели по углам, пили гуайявицу и лелеяли чистые помыслы о Госпоже Таасмин. – Бизнес цветет. – А еще Севриано и Батисто выскальзывали из дома каждую ночь в один и тот же час, и Персея Голодранина смотрела на них, вздыхала и удивлялась, как же они вымахали всего за девять лет. Дьявольской красотой и распутным обаянием мальчики пошли в отцов. На Дороге Запустения не было девчонки, не мечтавшей переспать с Севриано и Батисто, причем желательно одновременно. Памятуя об этом, мать звала их к стойке, кудахтала над ними, приглаживала черные кудри, которые сразу встопорщивались вновь, и, пока никто не видит, совала пакетики с мужскими противозачаточными таблетками в карманы их рубашек.

Девять лет. Даже время стало каким-то другим. Тоска по прошлому – так уж точно. Вдруг Персея Голодранина поняла, что через пять дней наступит ее двадцатый день рождения. Двадцать лет в обед. Половина жизни. После двадцати вперед смотреть нечего. Забавно, как летит время. Ах: летит. Персея Голодранина не думала о полетах… она и не помнила, как долго. Заноза вытащена, но ранка-то свербит. Она не пилот. Она хозяйка трактира. Отличная хозяйка. Профессия, уважаемая не меньше пилота. Так убеждала себя Персея Голдранина. Когда люди говорят о паломничестве на Дорогу Запустения, они говорят о трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д». Этим стоит гордиться, сказала она себе, но в глубине души понимала, что летала бы с куда большим удовольствием.

Тут она осознала, что перед ней стоит клиент.

– Простите. Эк я размечталась.

– Все в порядке, – сказал Раэль Манделья. – Еще два пива. Твой беглый муженек не появлялся? Умберто говорит, три дня прошло.

– Куда он денется. – Эд – черный клон в помете. Его братья жаждут успеха и становятся адвокатами и риелторами, а Эд довольствуется сараем, где чинит всякую мелочь и не берет за эту привилегию денег. Милый Эд. Где же он? Забрезжил двадцатый день рождения, и Умберто с Луи закатили для жены завтрак-сюрприз с тортами, вином и гирляндами. Эда все не было.

– Бродяга никчемный, – сказал Умберто.

– Что это за муж такой, что его нет на дне рождения жены? – сказал Луи. Они вручили Персее Голодраниной подарки.

– Я дарю тебе землю, – сказал Умберто, фермер с черными от земли пальцами, и дал жене бриллиантовое кольцо, изготовленное вручную ювелирами-карликами Яззу.

– А я дарю тебе море, – сказал Луи и протянул жене путевку на Наветренные острова в Аргирском море. – Десять лет ты трудилась без отдыха. Теперь сможешь отдохнуть сколько захочешь. Ты это заслужила. – И они оба ее поцеловали. А Эда все не было.

Потом Персея Голодранина услышала шум. Не очень громкий: он легко затерялся бы в счастливом гаме завтрака-сюрприза, если б она не слышала его все эти десять лет. Шум нарастал, но слышала его по-прежнему она одна. Будто пораженная влечением к Архангельским, она встала. Звук звал из трактира на улицу. Теперь она понимала, что это за шум – двойной двигатель «Майбах-Вуртель» в толкающе-тянущей конфигурации. Персея Голодранина прикрыла глаза от солнца и пригляделась. Вот он, вылетает из солнца: неприметная черная соринка становится птичкой-невеличкой, ястребом, вопящим ревущим пилотажным самолетом «Ямагути и Джонс» с двойным двигателем и мчится у нее над головой, и она стоит в облаке пыли и камешков, поднятом завихрением от винта, и смотрит, как самолет поворачивает. Она видит, как Эд Галлачелли машет ей с пассажирского места, тихий Эд, путаный Эд, всем всегда довольный Эд. С этого момента Персея Голодранина любила его, только его и никого, кроме него, ибо из всех ее мужей он один узнал ее настолько, чтобы подарить то, чего она желала больше всего. Умберто дал ей землю, Луи – море, но Эд вернул ей небо.

Слабость к прошлому, которую она могла бы и одолеть, вновь и вновь возвращала ее в забегаловку «Дары Моря» Раано Туриннена на Океанском бульваре. Уха ухой, хотя, бесспорно, она чудо как хороша. И не в радостной живости самого Раано Туриннена, розового от пива «Шталер», пусть он и звал ее теперь «мисс Кинсана». Нет, думала она, дело в другом: три года, которые я здесь проработала, до забвения уже не отмоешь.

– Как обычно, мисс Кинсана?

– Спасибо, Раани.

Тарелку дымящейся свежей ухи принесла пустоглазая, жующая бетель деваха-подросток.

Ребенок не продержится и трех месяцев, не говоря «лет», думала Марья Кинсана. Но уха очень хороша. Странно: за все годы работы здесь я могла отведать ее бесплатно, да так ни разу и не отведала.

Ныне прежний энтузиазм ее удивлял. С шестнадцати до полуночи она разносила уху, буйабес и гумбо, потом вставала в восемь и ехала в офисы Партии на Каянгский проспект, вкладывала листовки в конверты, ходила агитировать на Пирс 66. Сторонник Партии, член Партии, работник Партии, а потом пришел срок выбирать: кандидат от партии или уха. То есть выбор, понятно, не стоял, и все-таки она была благодарна Раано и его долларам. Она многое услышала из занятых ухой ртов его клиентов – достаточно, чтобы переписать партийную программу для выборов в Сыртскую Региональную Ассамблею и вывести партию на балконы победы по всему континенту. Она стояла на одном таком балконе с другими лояльными партийными работниками и аплодировала успешным кандидатам, но в душе думала: «Бедные, бедные марионетки». Она дергала за ниточки – и привела их к власти, велев слушать людей.

Слушайте, говорила она, слушайте людей, слушайте, что им нравится, что они ненавидят, что их злит, что их радует, что им небезразлично и что безразлично. Если партия слушает, партия побеждает. Но вообще-то она хотела, чтобы они слушали то, что велит им слушать Марья Кинсана.

– Тебе надо баллотироваться самой, – предложил ей Мохандас Джи, – ты столько знаешь о том, чего хотят люди. – Она отказалась. Тогда. Якобы самоотверженность. На деле – честолюбие. Ее время придет на мировых выборах через два года. В промежутке она стала молотом, а программа – наковальней, на которой выковывалась Новая Партия. Ярый дух реформ привел к кадровой чистке. Утвердили новую Коллегию Выборщиков, и немало пожилых реакционеров («профессиональные политики», обличала Марья Кинсана) по итогам местного тайного голосования не нашли себя в списках кандидатов. Но по головам Марья Кинсана не шла. Никто и никогда не должен разоблачить суть ее лицемерия: будучи хулительницей профессионализма, она старательно прививала миру политики целое новое измерение этого самого профессионализма. Слишком многие политические светила обладали властью ее уничтожить.

Макнув хлеб в уху, она стала наблюдать за рыболовецкой флотилией, возившейся с сетями и парусами у пирсов вдоль Океанского бульвара. Годы и десятилетки. На этих выборах она удовлетворится постом советника. Еще через три года придет время, и она вкусит славы в качестве главы партии. Чайки, пререкаясь, кружили над открытыми люками рыболовецких судов. Годы и десятилетки. Политика похожа на море. Программа партии – сеть, простолюдины – улов, а сама она – рыбак на траулере.

Раано Туриннен тяжело уселся напротив нее.