А Джоди. Джоди уехала в Санта-Фе. Она сказала, что возьмет работу на дом и прилетит домой. Если будет нужда. Но нужды не было. Он не хотел ни для кого становиться обузой. У детей свои жизни. Джоди-Джод. Малявка с носом в веснушках. Сейчас беременна. Хотя и не замужем. Даже не встречается. Глупый Ларс. Какой же мужчина бросает такую красавицу? Абсолютная радость. Только начинает карьеру. Нельзя все бросать надолго, когда ты только начинаешь.

Мысли о детях привели к тому, что он теперь видел их перед собой как живых. А это… ты же не хочешь пустить с горы этот снежный кон. Джоди носит ребенка. Ком. Он, может, и прожил бы достаточно, чтобы увидеть внука. Оставь ты внука. Да, все грустно. Это жертва, которую ты решил принести. Он сказал об этом в записке. Ведь сказал? Не. Он не оставил записку. Не смог. Не смог по какой-то причине. По какой? Он не сомневался, какая-то причина…

Страховка. Чтобы не возникло подозрений, что он это сделал специально.

Небольшая паника.

Тут небольшая паника.

Он ухандокивает себя. Ухандокивает, втянул в это дело мальчишку. Мальчишка сейчас бродит по лесу в переохлаждении. Ухандокивает за две недели до Рождества. Любимый праздник Молли. Молли клапан поставили, тревожную кнопку, это дело может…

Это был не… Это был не он. Он бы на такое никогда не пошел. Никогда ничего такого не делал. Вот только он… он это сделал. Делал. Еще не закончил. Если он останется сидеть, то… то дело будет сделано. Закончено.

Ныне же ты будешь со мной в царствии…[39]

Он должен бороться.

Но он, казалось, не мог открыть глаза.

Он попытался отправить Молли последнее мысленное послание. Детка, прости меня. Все просрал неудачник. Забудь эту последнюю часть. Забудь, что я закончил вот так. Ты меня знаешь. Ты знаешь, я не хотел, чтобы так.

Он находился в своем доме. Он не находился в своем доме. Он это знал. Но видел малейшие подробности. Вот пустая медицинская кровать, студийный фотопортрет ЕгоМоллиТоммиДжоди – портрет у муляжа ограждения для скота. Вот маленький прикроватный столик. Его лекарства в специальной коробочке. Колокольчик, которым он вызывал Молли. Ну и штука. Какая жестокая штука. Он вдруг ясно понял, какая жестокая. И эгоистичная. Боже мой. Кто он? Распахнулась входная дверь. Молли позвала его по имени. Он спрятался на застекленной террасе. Выпрыгни, удиви ее. Но все как-то переменилось. Их терраса теперь оказалась террасой миссис Кендалл, его учительницы музыки в детстве. Вот дети посмеются, брать уроки музыки в той самой комнате, в которой он…

Хэлло? сказала миссис Кендалл.

На самом деле она говорила: Не умирайте еще. Нас много, кто хотел бы строго судить вас на террасе.

Хэлло, хэлло! прокричала она.

Из-за пруда появилась женщина с серебряными волосами.

Все, что ему оставалось, это окликнуть ее.

Он ее окликнул.

Чтобы не дать ему умереть, она принялась наваливать на него всякое из жизни, вещи, пахнущие домом – куртки, свитера, дождь цветов, шапку, носки, кроссовки, – с удивительной силой подняла на ноги и направила в лабиринт леса, в страну чудес, в страну деревьев, деревьев в сосульках. Он увеличился в размерах из-за одежды. Стал похож на кровать, на которую во время вечеринки гости наваливали груду уличной одежды. Она знала все ответы: куда шагнуть, когда отдохнуть. Она была сильна как бык. Она поддерживала его бедром как ребенка, обхватив обеими руками за талию, она перенесла его через корень.

Казалось, они шли долгие часы. Она пела. Отвлекала его. Она шипела на него, напоминала ему щелчками в лоб (прямо в его лоб), что ее сумасшедший ребенок сейчас дома, превратился в ледышку, так что им нужно шевелиться.

Господи боже, столько всего нужно сделать. Если он останется в живых. Он останется в живых. Эта женщина не позволит ему не остаться в живых. Ему придется постараться, чтобы объяснить Молли – объяснить, почему он сделал это. Я испугался, испугался, Молл. Может быть, Молли согласится не говорить Томми и Джоди. Ему не хотелось, чтобы они знали, что он испугался. Ему не нравилось думать, что они знают о его испуге. Ему не нравилось думать, что они знают, каким он был дураком. К черту все это. Рассказать всем! Он сделал это! Он был доведен до такого состояния, что должен был сделать это, и сделал, и не о чем тут говорить. Это был он. Это было частью того, чем был он. Больше никакой лжи, никакого молчания, теперь будет другая и новая жизнь, если только он…

Они шли по футбольному полю.

Вот его «ниссан».

Первой его мыслью было: Садись за руль, езжай домой.

Нет-нет, никуда вы не поедете, сказала она с тем своим хрипловатым смехом и повела его в дом. Дом в парке. Он видел его миллион раз. А теперь находился внутри. Здесь пахло мужским потом, соусом для спагетти и старыми книгами. Словно в библиотеке, куда потные мужчины зашли приготовить спагетти. Она посадила его перед печкой, принесла коричневое одеяло, пахнущее лекарствами. Она с ним не разговаривала, только давала указания: Выпейте это, дайте я возьму это, завернитесь, как вас зовут, ваш номер соцстрахования?

Ну и дела! Только что умирал в исподнем в снегу – и вот он здесь! Тепло, красочно, на стенах оленьи рога, старинный телефон с вертушкой, какие можно увидеть в немых фильмах. Это было что-то. Каждую секунду он видел что-то. Он не умер в трусах у пруда в снегу. Парнишка был жив. Он никого не убил. Ха! Каким-то образом он все вернул назад. Все теперь было хорошо все было…

Женщина протянула руку, прикоснулась к его шраму.

Вау, сказала она. Вы ведь это не там поцарапались, да?

И тут он вспомнил, что коричневое пятно по-прежнему остается в его голове.

Бог мой, значит, ему придется пройти через все это. Он все еще хочет этого? Все еще хочет жить?

Да, да, господи, да, пожалуйста.

Потому что, о’кей, дело вот в чем – он теперь все это прозревал, начинал прозревать: если какой-то человек в конце перестал быть собой, стал говорит или делать что-то неподобающее или стал беспомощным, стал в довольно значительной степени нуждаться в помощи? И что? Что с того? Почему он не имеет права говорить и делать ненормальные вещи или выглядеть странно и отвратительно? Почему ноги у него не могут быть в говне? Почему те, кого он любил, не могут поднять, посадить, покормить, подмыть его, когда он без проблем сделал бы то же самое для них? Прежде он боялся унижения от того, что его будут поднимать, сажать, кормить и подмывать, и все еще продолжал бояться этого и тем не менее в то же время понимал, что еще может быть много всего – много лекарственных капель душевной щедрости; вот какими словами это пришло ему в голову… много капель счастливой… доброй дружбы впереди, и он не имел, не имеет права отказывался от них.