Мне возразят, что такое определение свободы бесполезно, если не сопровождается критерием автономии, поэтому по практическим соображениям нам придется вернуться к определению Берлина, которое, безусловно, представляет собой меньшее зло. Но я думаю, что есть выход и получше. Мы можем в рабочем порядке исключить по крайней мере одну важную разновидность неавтономных желаний, а именно адаптивные предпочтения, потребовав свободы поступать иначе. Если я хочу сделать х и свободен сделать х, а также свободен не делать х, тогда мое желание не может быть сформировано необходимостью. (По крайней мере, это выполняется для значения «быть свободным сделать х», в котором им подразумевается «знать о свободе сделать х». Если эта импликация отвергается, знание о свободе должно быть добавлено в качестве дополнительной посылки.)

Желание может быть сформировано какими угодно сомнительными психическими механизмами, но в любом случае оно не является результатом формирования адаптивных предпочтений. При всех остальных равных условиях свобода – это производная от числа и важности вещей, которые человек (1) свободен сделать, (2) свободен не делать и (3) хочет делать. Свобода выполнять или воздерживаться от выполнения действия может быть также названа свободой по отношению к данному действию, поэтому, например, австралийцы, пускай они и обладают свободой голосовать, несвободны по отношению к голосованию, поскольку оно является для них обязательным[325]. И тогда свобода человека зависит от числа и важности вещей, которые человек хочет сделать и по отношению к которым он свободен.

Другим доказательством несформированности моего желания сделать х отсутствием альтернатив будет тот факт, что я свободен не делать х. Было бы абсурдно утверждать, что моя свобода растет по мере увеличения числа и важности вещей, которые я хочу, но не свободен делать, однако, как вкратце говорилось в разделе I.5, по сути своей это парадоксальное утверждение истинно. Если имеется много вещей, которые я хочу, но не свободен делать, то на структуру моих желаний, включая вещи, которые я хочу и свободен делать, но не свободен не делать, в целом не влияет формирование адаптивных предпочтений. Отсюда, в свою очередь, следует, что все мои удовлетворимые желания должны учитываться в моей суммарной свободе, поскольку есть основание считать их автономными или, по крайней мере, неадаптивными. Такое основание слабее, чем то, что дается свободой поступать иначе, но все же имеет значение. Я заключаю, что, если даны два человека, которые хотят и свободны делать абсолютно одни и те же вещи, тогда (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто свободен их не делать; также (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто хочет делать больше вещей, которые он не свободен делать.

Ниже я буду утверждать, что эти соображения применимы и к благосостоянию, но сначала я добавлю четвертый уровень к структурам свободы, обсуждавшимся выше. Речь идет о свободном обществе, пресловутом идеологическом понятии со зловещими правыми коннотациями. Однако нет причин отдавать его на откуп либертарианцам. Социалисты больше, а не меньше других, должны беспокоиться о свободе как ценности, которая может вступать в конфликт с остальными ценностями. Но сначала мы должны узнать, что означает свобода на агрегированном уровне. Я бы предложил считать, что агрегированная общественная свобода – производная от (1) общей суммы количеств свободы индивидов, подсчитанной по вышеуказанному принципу, (2) распределения свободы среди индивидов и (3) степени, в которой индивиды ценят свою свободу.

Два первых определяющих фактора свободного общества ставят вопрос о выборе между общим количеством свободы и ее распределением, подсказывая тот же самый диапазон решений, как и в cхожем случае агрегированного благосостояния[326]. Степень, в которой индивиды ценят свою свободу, зависит от их отношения к ответственности[327] (другая сторона свободы) и от других факторов, которые могут отбить у них желание воспользоваться свободой. В частности, свобода, которой все обладают дистрибутивно, может мало использоваться и цениться, поскольку указанные индивиды не обладают ей коллективно[328]. Излишне говорить, что понятие ценности свободы (freedom) не связано с обсуждением важности свободы (liberty) у Ролза, которое вращается вокруг различия между формальной свободой и реальной способностью[329]. Итак, говоря в общих чертах, свободным будет такое общество, в котором есть много индивидуальной свободы, которая распределяется равномерно и высоко ценится. Разумеется, впечатление четкости, которое создается подобным анализом, вводит в заблуждение. Я не говорю, что можно построить формальную теорию свободы, аналогичную экономике благосостояния, но приведенные мною доводы могли бы найти применение в достаточно ясных случаях.

Объекты благосостояния отличаются от объектов свободы тем, что, по крайней мере применительно к некоторым из них, бессмысленно говорить о свободе воздержания от них. Вполне можно говорить, что свобода вероисповедания усиливается свободой не исповедовать никакой веры (и наоборот), однако едва ли имеет смысл говорить, будто бы благосостояние, извлекаемое из потребительского набора, усиливается наличием опции не потреблять этот набор, коль скоро она всегда имеется у индивида. И все же изложенное мной ранее доказательство распространяется и на данный случай: чем больше множество допустимых решений и чем больше желания его превосходят, тем меньше вероятность, что желания им формируются. Иными словами, если пойти от обратного: маленькое множество допустимых решений чаще приводит к адаптивным предпочтениям, и наличие таких предпочтений можно заподозрить даже в случае большого множества, если лучший элемент в нем также является глобально лучшим элементом.

С другой стороны, предпочтения могут оказаться автономными, даже если лучший элемент множества допустимых решений также является глобально лучшим, а именно: если предпочтения формируются целенаправленным планированием характера. Вопрос в таком случае состоит в том, можем ли мы иметь какую-либо информацию об этом помимо (обычно отсутствующих) прямых сведений о реальном процессе формирования желаний. Очень осторожно я бы предложил следующее условие автономии предпочтений: