Двое солидных мужчин, рассевшись друг против друга, сразу же почувствовали, что между ними установилось взаимопонимание – нечто вроде той мгновенной связи, что на короткое время вспыхнула между Амоном и мисс Рейтер. Оба они понимали: пребывание в Кракове им обоим должно принести благосостояние; но Оскар при этом был готов платить за одолжение. На этом уровне Шиндлер и комендант прекрасно понимали друг друга. Оскар обладал характерным для коммивояжеров даром убеждать нужного ему человека так, словно тот был его братом по духу, и ему столь успешно удалось ввести в заблуждение коменданта Гета – с тех пор тот неизменно считал Оскара своим близким приятелем.

Но, по свидетельствам Штерна и других свидетелей, со времени первой же их встречи Оскар воспринимал Гета как человека, который идет убивать столь же спокойно, как чиновник отправляется в свою контору. Оскар мог ценить Амона как администратора, Амона как дельца, но в то же время понимал, что девять десятых личности коменданта не подпадают под понятие нормального человеческого существа. Деловые же и общественные связи между Оскаром и Амоном развивались настолько удовлетворительно, что невольно вызывали искушение предположить: Оскар, пусть и презирая себя, восхищался злом, воплощенным в этом человеке. Амон мог воплощать темные стороны натуры Оскара, доведись тому в силу рокового стечения обстоятельств стать фанатичным убийцей. На самом деле никто из знавших Оскара ни в то время, ни позже не мог заметить даже следа подобного восхищения. Оскар презирал Гета со всей силой страсти, не нуждающейся в объяснениях. Презрение его порой угрожало обрести такую форму, что могло самым драматическим образом сказаться на его карьере.

Отдав должное стоявшей между ними бутылке бренди, Оскар объяснил Амону, почему для него невозможно перебираться в Плачув. Его предприятие – слишком сложное производство, чтобы его можно было перебазировать. Он не сомневался, что его друга Мадритча устроит предложение переселить еврейских рабочих, но технику Мадритча куда легче переместить – в основном она представляет собой лишь ряд швейных машин. Но совсем иное дело, когда надо снимать с фундаментов массивные прессы для металла, у каждого из которых, как и подобает столь сложной технике, свой норов. Чтобы установить их на новом основании, надо создавать совершенно иную систему эксцентриситетов. Это приведет к задержкам в выпуске продукции: период монтажа и наладки потребует куда больше времени, чем у его уважаемого приятеля Мадритча. Унтерштурмфюрер должен понимать, что, будучи связанным необходимостью выполнять столь важные военные контракты, ДЭФ не может позволить себе так транжирить время. Герр Бекман, который столкнулся с теми же проблемами, уволил всех своих еврейских рабочих с «Короны». Он не хотел, чтобы утреннее шествие евреев на работу и вечернее их возвращение вызывало какие-то беспорядки. К сожалению, у него, Шиндлера, на несколько сотен высококвалифицированных рабочих больше, чем у Бекмана. Если он избавится от них, потребуется немалое время, чтобы полностью заменить их поляками – а это опять-таки приведет к срыву поставок военной продукции, срыву даже большему, чем если бы он принял столь привлекательное предложение Гета и перебрался в Плачув.

В глубине души Амон предположил, что Оскара беспокоит нечто совсем иное: переезд в Плачув помешает его делишкам, которые он прокручивает в Кракове. Тем не менее комендант поспешил заверить герра Шиндлера, что он никоим образом не собирается вмешиваться в вопросы управления его предприятием.

– Меня беспокоят чисто производственные проблемы, – ханжески заверил его Шиндлер. Он добавил, что не хотел бы причинять неудобства господину коменданту, но будет ему искренне благодарен, как и Инспекция по делам армии, если ДЭФу будет позволено остаться на прежнем месте.

В среде таких людей, как Гет и Оскар, слово «благодарен» имело отнюдь не абстрактное значение. За одолжение надо платить. Благодарность может выражаться и в напитках, и в драгоценных камнях.

– Я понимаю ваши проблемы, герр Шиндлер, – сказал Амон. – И я буду только счастлив после ликвидации гетто предоставлять охрану вашим рабочим, эскортируя их от Плачува до Заблоче.

Ицхак Штерн как-то днем заглянул в Заблоче по делам «Прогресса» и нашел Оскара в полной прострации, которую вызвало у него опасное состояние собственного бессилия. Клоновска принесла им кофе, герр директор плеснул туда щедрую дозу коньяка и выпил, а затем рассказал Штерну, что он снова побывал в Плачуве: формально – в интересах своего бизнеса, на деле же – убедиться, когда лагерь будет готов для приема Ghettomenschen.

Он подсчитал количество бараков на дальнем склоне и, зная, что Амон собирается разместить в каждом не менее двухсот женщин, понял, что там, в верхней части лагеря, готовы места для примерно шести тысяч обитательниц гетто. В секторе для мужчин, расположенном несколько ниже, было не так много готовых бараков, но, учитывая, как в Плачуве движется работа, на днях там все будет завершено.

Все на моем предприятии знают, что их ждет, сказал Оскар. И ночной смене нет смысла тут оставаться, потому что их все равно заставят возвращаться в гетто. Все, что я могу внушить им, сказал Оскар, снова делая солидный глоток коньяка: они не должны пытаться спрятаться, предварительно не подготовив надежного укрытия. Он слышал, что после ликвидации гетто его разберут буквально по камням. Будет проверено каждое углубление в стене, каждый чердак, разберут перекрытия, обнюхают каждую дырку, заколотят все погреба.

– И после всего – все, что я могу им сказать: не пытайтесь сопротивляться, – в отчаянии произнес Оскар.

Странная получилась ситуация: Штерну, одному из объектов готовящейся акции, пришлось утешать герра директора Шиндлера, которому предстояло быть всего лишь ее свидетелем.

Бережное отношение Оскара к его еврейским рабочим потеряло смысл – надвигалась куда более масштабная трагедия, близился конец гетто.

Плачув – рабочее учреждение, говорил ему Штерн. И как всякому учреждению, ему суждена долгая жизнь. Он не похож на Бельзец, который производит трупы подобно тому, как Генри Форд производит автомобили. Да, с появлением Плачува положение дел ухудшается, но это еще не конец всего сущего.

Когда Штерн закончил убеждать его, Оскар замер, вцепившись обеими руками в полированную доску стола. Штерну показалось, что он вот-вот оторвет ее…

– Понимаете ли, Штерн, – сказал Шиндлер, – когда слишком хорошо, это тоже плохо!

– Так и есть, – согласился Штерн. – Таков естественный порядок вещей.

Он продолжал спорить, с мелочной дотошностью приводя цитаты и высказывания, но и сам чувствовал страх, потому что видел: Шиндлер на грани слома. Штерн понимал, что если Оскар потеряет надежду, то уволит всех еврейских рабочих «Эмалии», ибо не захочет иметь ничего общего с этими грязными делами, он стремится быть от них как можно дальше.

– Еще придет время для добрых дел, – сказал Штерн. – Пока еще оно не наступило.

Отказавшись от попыток выломать доску стола, Оскар откинулся на спинку кресла и постарался объяснить причину свой подавленности.