— Год тому назад он не доверял ей воспитание своих детей.

— А ты думаешь, она может обмануть его доверие? Ты прожил двенадцать месяцев под одной крышей с Руфью, и ты готов предположить, что она способна нанести вред детям? А не ты ли приглашал Джемайму почаще навещать Руфь? Не ты ли говорил, что это принесет пользу им обеим?

Мистер Бенсон молчал в задумчивости.

— Если бы ты не знал Руфь столь хорошо, если бы во все то время, пока она жила с нами, ты заметил в ней что-нибудь безнравственное, лживое, нескромное, я бы прямо сказала тебе: «Не пускай ее к мистеру Брэдшоу». Но при этом все равно прибавила бы: «Не рассказывай о ее преступлении такому суровому человеку, такому неумолимому судье». Но скажи по совести, Терстан, нашел ли ты, или я, или Салли (а она очень приметливая) какой-нибудь недостаток в Руфи? Я не говорю, что она совершенство, она часто поступает необдуманно, иногда бывает вспыльчива. Но имеем ли мы право погубить всю ее жизнь, рассказав мистеру Брэдшоу о ее проступке, совершенном в шестнадцать лет и за который ей не будет прощения никогда? Не думаешь ли ты, что отчаяние может заставить ее обратиться к худшему греху? Какой вред может она причинить? Какому риску подвергаешь ты детей мистера Брэдшоу?

Она замолчала, запыхавшись. Слезы негодования блестели на ее глазах. Она с нетерпением ждала ответа, чтобы тут же разгромить его.

— Я не предвижу никакой опасности, — медленно произнес наконец мистер Бенсон, еще не вполне убежденный. — Я наблюдал за Руфью, и мне кажется, она чиста и искренна. Сами страдания, которые она пережила, сделали Руфь серьезнее ее лет.

— Да, страдания и заботы о ребенке, — подхватила мисс Бенсон, втайне восхищаясь оборотом, который принимали мысли ее брата.

— Да, Вера. Этот ребенок, которого ты так боялась, сделался истинным благословением, — произнес Терстан со слабой улыбкой.

— Да! Всякий благодарил бы Бога за Леонарда. Но разве же я могла предвидеть, что он, младенец, окажется таким?

— Однако вернемся к Руфи и мистеру Брэдшоу. Что же ты ответила?

— О, что касается меня лично, я с радостью встретила это предложение. Так я и сказала миссис Брэдшоу, а потом повторила мистеру Брэдшоу, когда он спросил меня, известны ли мне их планы. Но Брэдшоу приняли во внимание, что я должна переговорить с тобой и Руфью, прежде чем дело будет решено.

— И ты поговорила с ней?

— Да, — кивнула мисс Бенсон, втайне боясь, что брат упрекнет ее в излишней поспешности.

— И что же она ответила? — спросил он, немного помолчав.

— Сперва она очень обрадовалась и стала вместе со мной строить различные планы. О том, как мы с Салли станем нянчить ребенка, пока она будет у Брэдшоу. Но потом она мало-помалу притихла и задумалась, опустилась передо мной на колени, спрятала лицо в моем платье и задрожала, словно заплакала. А потом заговорила тихо, опустив голову, так что я не видела ее лица и мне пришлось нагнуться, чтобы услышать ее. «Как вы думаете, мисс Бенсон, достойна ли я учить маленьких девочек?» Она произнесла эти слова так смиренно и боязливо, что мне захотелось успокоить ее, и я спросила, чувствует ли она в себе достаточно сил, чтобы воспитать своего сына хорошим христианином? Она подняла голову, посмотрела на меня влажными от слез глазами и ответила: «С Божьей помощью я постараюсь сделать таким моего ребенка». Тогда я сказала: «Руфь, как вы стараетесь и молитесь за собственного сына, точно так же старайтесь и молитесь, чтобы Бог помог вам сделать добрых девушек из Мери и Лизы, если вам их поручат». Она ответила на это твердым голосом, хотя лицо ее было все еще скрыто от меня: «Постараюсь и буду молиться об этом». Ты бы не боялся, Терстан, если бы слышал ее вчера.

— Я и не боюсь, — произнес он решительно. — Пусть будет так. — Чуть погодя он прибавил: — Но я рад, что все устроилось еще до того, как я об этом узнал. Я не могу понять, хорошо это или плохо, и главная сложность в том, чтобы предвидеть последствия такого поступка.

— Ты совсем устал, мой друг. Тут виновато тело, а не совесть.

— Это очень опасная теория.

Свиток судьбы был свернут, и они не могли провидеть будущего. А если бы могли, то поначалу с ужасом отшатнулись бы от него, но потом вновь с улыбкой возблагодарили бы Бога за конечный исход дела.

За безмятежными днями потянулись мирные недели, месяцы и даже годы. Ничто не нарушало спокойствия небольшого кружка, и время шло для его участников незаметно. Но человек, знавший этих людей еще до поступления Руфи гувернанткой в семейство Брэдшоу и отсутствовавший до того времени, о котором я намереваюсь рассказать теперь, ощутил бы перемены, незаметно произошедшие во всех наших героях. Такой человек наверняка бы подумал, что жизнь, течение которой ничем не нарушалось, вполне соответствовала уже ушедшим в прошлое порядкам, некогда царившим в городке.

Эти перемены были обусловлены естественным ходом времени. Дом Бенсонов оживлялся присутствием маленького Леонарда, теперь уже шестилетнего мальчугана, крупного и рослого для своего возраста, с очень выразительным, умным и красивым лицом. И действительно, для своих лет он был весьма умен — так считали многие. Жизнь среди людей немолодых и вдумчивых сделала его непохожим на большинство сверстников: казалось, он часто задумывается над тайнами, с которыми юность сталкивается на пороге жизни, но которые исчезают в последующие годы, когда приходится все больше сталкиваться с практической стороной жизни, — исчезают, казалось бы, навсегда, но могут вновь явиться и взволновать душу, когда мы осознаем существование духовных начал.

Временами Леонард выглядел подавленным и смущенным, особенно когда он прислушивался с серьезным и любознательным видом к разговорам взрослых. Но в другое время он был весел, как никто: ни трехмесячный котенок, ни жеребенок, радостно резвящийся на пастбище, — ни одно юное создание не выказывало больше радости и счастья существования, чем Леонард.

— Ах ты проказник! — говаривала ему Салли в такое время.

Но он не был проказником, и Салли первая ополчилась бы на любого, кто осмелился бы выбранить ее любимца. И один раз она даже выступила против всех, когда решила, что с мальчиком плохо обращаются. Это было связано со следующим: Леонард вдруг стал большим выдумщиком. Он придумывал какие-то истории и рассказывал их с таким серьезным видом, что, если не было явных признаков вымысла (как в случае, когда он поведал, что видел корову в шляпке), ему охотно верили. Истории, которые он выдавал за подлинные, пару раз приводили к неприятным последствиям. Домочадцев взволновало это неразличение правды и лжи. Никто из них не имел раньше дела с детьми, иначе они поняли бы, что происходившее с Леонардом было необходимой стадией развития, через которую проходят все люди с живым воображением.

Как-то утром собрались в кабинете у мистера Бенсона, чтобы обсудить этот вопрос. Руфь сидела, сжав губы, очень тихая и бледная, она с неспокойным сердцем слушала, как мисс Бенсон говорила, что надо бы высечь Леонарда, чтобы отучить его плести небылицы. Мистер Бенсон сидел с несчастным видом, ему явно было не по себе. Образование для каждого из них было только чередой опытов, и втайне каждый боялся навредить чудесному мальчику, который стал им столь дорог. Возможно, именно сила любви порождала нетерпение и беспокойство и заставляла их прибегать к тем немилосердным мерам, обычным для больших семейств, в которых отеческая любовь распределена между несколькими детьми. Как бы то ни было, обсуждался вопрос о порке. И даже Руфь, дрожа и скрепя сердце, соглашалась, что надо к ней прибегнуть. Грустно и кротко спрашивала она, нужно ли ей при этом присутствовать (в качестве исполнителя наказания выбрали мистера Бенсона, а местом назначили его кабинет). Бенсоны сразу же ответили отрицательно, и Руфь медленно, чувствуя слабость во всем теле, поднялась к себе в комнату. Там Руфь преклонила колена и, закрыв глаза, принялась молиться.