Слушая директора ателье, Бородавка думал, что срочно, завтра же, он закроет цех на техобслуживание и быстро перенастроит станки. Пусть все уляжется или хотя бы прояснится. С одной стороны, Бородавке бояться нечего, потому что его продукция неизменно шла неучтенкой. Не существует ни единого документа, подтверждающего его участие в деле. С документами все обстоит идеально, но люди… Люди – самые ненадежные, самые непредсказуемые, а потому опасные элементы во всех схемах. И здесь, и на ДШК, и в других домах быта его многие видели, он что-то привозил, что-то увозил, кому-то платил деньги. Если дело начнут раскручивать всерьез, то показания против него рано или поздно появятся. Скорее рано, чем поздно. Но показания – это одно, а вот доказательства… Пусть ищут доказательства: документы, недостачу сырья в его цеху. Пусть попробуют найти у него недостачу сырья. Ее нет! Зато ткани и полиамидную нить из всех домов быта нужно поскорее убрать, например, свезти к кому-нибудь на дачу. Хоть бы и к Гончаренко. Нет, у Гончаренко уже горячо, нужно отвезти к кому-нибудь совсем постороннему.

Они просидели в кабинете директора до половины восьмого. На улице лило. Леня предложил подвезти Гончаренко к метро и тут только вспомнил, что в пять вечера хотел быть в парке, сегодня же день рождения Ирки! Впрочем, какой день рождения, когда льет такой дождь, у него на загривке хрипит ОБХСС, а Ирка предпочитает молодых мотоциклистов скромным владельцам вишневых «шестерок». Поэтому Бородавка отменил свое предложение, решив, что лучше взять в гастрономе бутылку и продолжить разговор у него дома. Гончаренко согласился немедленно: он не хотел ехать к себе, боялся остаться наедине с женой. Он еще не знал, что можно ей рассказывать, а что пока не стоит. В этот вечер Бородавка был единственным человеком, с которым Гончаренко чувствовал себя уверенно и свободно.

Они взяли двухлитровую банку консервированных патиссонов, полкило какой-то вареной колбасы, уже подсохший кусок сыра, две банки кильки в томате и буханку замечательного, свежего, еще теплого «Украинского» хлеба, который, как обычно, привезли аккуратно перед закрытием магазина. Водки в гастрономе не было.

– Ладно, черт с ней, – сказал Бородавка, – идем, у меня дома есть бутылка «Столичной».

Устроившись на кухне, Гончаренко отмахнул от буханки несколько ломтей, нарезал грубыми, неровными кусками колбасу и сыр. Бородавка поставил вариться картошку, нашел где-то луковицу, потом достал из холодильника водку и открыл консервы.

Не дожидаясь, пока сварится картошка, они выпили по первой и закусили тем, что было на столе. Мягкая холодная водка пошла легко и тихо, ласково, стирая следы истеричного напряжения прошедшего дня. Закусывая, Гончаренко сперва набросился на кильку с хлебом, но вскоре отложил и хлеб, и кильку. Он сидел молча, прикрыв глаза, чувствуя, как водка растворяет намерзшую за день ледяную корку страха. Ощущение жизни, теплой, привычной, вернулось к нему на кухне у Лени Бородавки, и теперь Гончаренко ни за что не хотел его потерять.

Они выпили по второй и начали вспоминать. Леня говорил о каких-то мамонтах, которых варили студенты комсомольских стройотрядов на Ямале, когда у них заканчивалось мясо, а Гончаренко – о том, что клубника у него на даче в этом году – небывалая, каждая размером с гусиное сердце.

Тут вдруг оказалось, что совсем забыли про картошку, и та едва не сгорела. Леня быстро разбросал по тарелкам горячие клубни, слегка припахивавшие жженым, и разрезал пополам луковицу. Они выпили еще по одной и сочно захрустели луком. Болтать о пустяках уже не хотелось.

– Я одного только не пойму, Леня, – спросил Гончаренко, досаливая картошку. – Почему мы с тобой преступники? Мы кого-то убили или ограбили? Мы что-то украли? Почему мы должны прятаться и бояться ОБХСС? Мы что, похитили какую-то социалистическую собственность, скажи мне? Ведь нет же. Мы с тобой ничего не украли, а только добавили, хотя могли этого не делать и жили бы спокойно. Я бы давал план, получал свои премии и плевал в потолок. В стране не хватает качественной одежды, и мои костюмы возьмет любая база. Не веришь? Давай сейчас, сию минуту позвоним хоть в Одессу, хоть в Ленинград, да хоть в Москву. Никто не откажется! Скажут, завтра же отправляй. Так почему я трясусь при виде капитана ОБХСС? А потому, что, по их логике, по их законам, мы не добавили, а присвоили. Там, где мы видим плюс, они считают минус. Они не глядят на пустые полки своих магазинов, они смотрят в мой кошелек. Лишние пятнадцать тысяч в моем кармане – ужасная угроза государству! Потом, когда они будут подсчитывать ущерб и придумывать, на сколько лет меня закрыть, то скажут, что я пользуюсь их станками и электричеством, только скажут это в конце. Если бы мне не в конце, а в начале заявили: за электричество заплатишь столько-то, за амортизацию оборудования еще столько-то – что, я не заплатил бы? Да с удовольствием! Лишь бы дали работать! А они не дают и не дадут. Где здесь логика, Леня? Я ее не вижу.

Знал бы Гончаренко, сколько раз Леня Бородавка задавал эти вопросы своим учителям, друзьям, случайным знакомым на комсомольских конференциях, и под водку, и без нее. Когда-то прежде говорить об этом было опасно, но те времена давно миновали. А теперь ему казалось, что говорить об этом поздно и уже бессмысленно. Сколько можно все об одном и том же? Надо или что-то делать, или не делать ничего и собирать, например, марки или спичечные коробки. А тратить время на пустые разговоры он больше не хотел, ему надоело. Даже если это разговор с человеком, которого через месяц возьмут за хищение в крупных или особо крупных размерах.

Леня разлил по рюмкам остатки водки, с грустью посмотрел на пустую бутылку и неуверенно подумал о подарочной «Тисе», стоящей у него в баре. Они выпили.

– Ты ищешь смысл, а смысла в этом нет – когда-то он был, но давно выветрился. Осталась традиция. Например, в большинстве стран пишут слева направо. Но в некоторых – справа налево, а в некоторых – сверху вниз. И если в стране, где пишут слева направо, ты начнешь писать справа налево, то тебя могут не понять. Вот и здесь тебя не понимают. А традиция часто иррациональна, не стоит искать в ней логику. Со временем она теряет всякий смысл, ее нужно просто соблюдать, потому что, пересекая границу непонятного, не только ты не знаешь, велико ли нарушение, но и те, кто следит за точным соблюдением правил, ничего в этом не смыслят.

– Водка закончилась, – печально заметил Гончаренко.

– Ты готов пить коньяк после водки? Религиозные убеждения позволяют?

Гончаренко не стал спрашивать у Лени, какая религия не велит смешивать коньяк с водкой, и они быстро покончили с «Тисой», но алкоголь этим вечером их не брал.

Около одиннадцати, под непрекращающимся дождем, Гончаренко ушел в сторону метро «Дарница», а Бородавка заснул легким и глубоким сном.

Утром весь двор говорил о дне рождения Ирки, который Федорсаныч накануне отгулял в «Олимпиаде-80». Бабушки из Иркиного подъезда точно знали, что приглашенных было на семь человек больше, чем месяц назад – на свадьбе сына районного прокурора. Да и гости к Федорсанычу пришли матерые: семь заслуженных артистов, три любимых народных и один любимый всеми народный СССР. Это вам не ментовско-прокурорская шушера, которая и в обычной жизни достала хуже клеща за ухом.