Вместо «ребяческого» метода Александра Гэльсского и Фомы Аквинского Бэкон предлагает метод своих учителей Тьера и Роберта Гростета, епископа Линкольнского: «Им можно противопоставить пример Роберта, блаженной памяти епископа Линкольнского. Он, окончательно потеряв надежду на Аристотеля, стал искать другого пути; он обратился к опыту, и относительно тех же вопросов, о которых трактует философ, сумел найти для себя и излагать другим истину в тысячу раз лучше, нежели это можно было бы сделать, изучая скверные переводы». «Opus tertium» содержит совершенно точное определение научного опыта и преимуществ экспериментального знания: «Существует естественный и несовершенный опыт, который не сознает своего могущества и не отдает себе отчета в своих приемах: им пользуются ремесленники, но не ученые. Выше него, выше всех умозрительных знаний и искусств стоит умение производить опыты, и эта наука есть царица наук: domina scientiarum omnium et finis totius speculations». «Opus minus» содержит полный план преобразования наук, под которым может подписаться человек XVI столетия. Прежде всего, по мнению Бэкона, следует отыскать настоящую древность. Для этого необходимо изучать грамматику, языки греческий и еврейский[23]; следует также вернуться к «риторической красоте» древних, к прежнему изяществу, которое так сильно отличается от отталкивающей формы современных сочинений. «Один латинский язык может лишь продлить невежество богословов и ученых». За грамматикой следует математика, особенно прикладная: «Физики должны знать, что их наука бессильна, если они не применяют к ней могущественную математику». Затем следуют мотивированные соображения, часто удивительно здравые, о преподавании логики, значение которой он чрезвычайно ограничивает, о ее месте в иерархии наук, о метафизике, философии вообще, о гражданском и каноническом праве. Несмотря на свой резкий тон, на доверие к своим личным познаниям и к познаниям своих друзей, реформатор, однако, не создает себе иллюзий относительно современного ему положения наук: «Если бы человек жил в смертной юдоли даже тысячи веков, он и тогда не достиг бы совершенства в знании; он не понимает теперь природы мухи, а некоторые самонадеянные доктора думают, что развитие философии закончено!»

Итак, в XIII в. были люди, способные здраво оценить схоластику, и если бы им были предоставлены те средства для деятельности, о которых Бэкон неустанно просил государей и пап, они произвели бы настоящее возрождение. Но Бэкон и его друзья не были поняты; несмотря на расположение к нему папы Климента IV, сам Роджер подвергся преследованию со стороны францисканцев, к которым он принадлежал. Рассказывают, что минориты, повергнутые в ужас сочинениями своего собрата, пригвоздили эти рукописи длинными гвоздями к доскам, где и оставили их гнить.

Латинская литература XII и XIII вв. Из того, что было сказано о состоянии школ в XII в., читатель мог убедиться, что церковный мир в ту эпоху изобиловал учеными писателями. Действительно, ученая литература XII в. (то есть латинская, в противоположность литературе на народном языке) очень обширна. Теперь ее совсем не читают, но она имеет свои заслуги, свою силу и изящество. Достаточно упомянуть здесь из поэтов Готье Шатильонского, который в своей «Александреиде» дал очень удачную обработку легенд об Александре Великом, и Гильдеберта Лавардена, епископа Майнского, некоторые произведения которого показались новейшим критикам столь совершенными, что были даже приписаны какому-то древнему автору. Бернард Сильвестр в своем «Megacosmus et Microcosmus» очень искусно истолковал платоновскую теософию; Ален Лилльский, автор «Anticlaudianus» и «De planetu naturae», с таким же благородством служил мистической музе. Пьер Живописец и Филипп Гревский достигли совершенства в другой области: это церковные труверы, свободные, смелые, сатирические; их произведения — одни из лучших в собрании маленьких поэм (большей частью анонимных), написанных рифмованными или метрическими стихами по-латыни, которые переписчики рукописей произвольно приписывают некоему епископу Голиасу, примасу Орлеанскому, или Вальтеру Мапу. Религиозная лирика, составляющая контраст этой светской лирике голиардов, также произвела в XII в. некоторые из своих лучших образцов: гимны Адама де Сен-Виктора пользуются заслуженной славой. Церковную кафедру украшали тогда изящные ораторы вроде Жофруа Бабиона, учителя богословия в Анжере, Адама де Персейна, св. Бернарда, озарявшего весь Запад блеском своего могучего мистицизма, и плеяда монашеских каноников [школы] Св. Виктора: Гюго, магистр Гюго, ученый и нежный оратор, любимый учитель школы Св. Виктора, Ашар, Ричард, Авессалом. Упомянем еще замечательнейших из гуманистов — Иоанна Солсберийского, Монтеня своего времени, Пьера Блуаского, Матвея Вандомского; из моралистов — Пьера Шантра, автора «Verbum abbreviatum»; из летописцев — Оттона Фрейзингенского и Гильома Бретонского. «Cur Deus homo?» св. Ансельма, «Sic et non» Абеляра, «Sex principiorum liber» Гильберта де ла Порре имели сильное влияние на философскую и богословскую литературу последующего времени. Изречения (Sententiarum libri IV) Петра Ломбарда, епископа Парижского (ум. в 1160 г.), усердно комментировались в школах в течение трех веков; эта книга заставляла сомневаться, спорить и рассуждать целые поколения бакалавров. «Historia scolastica» Петра Коместора, этого неутомимого компилятора (librorum manducator), и «Rational», или трактат о литургийной службе Жана Белета также сделались классическими; их очень часто переписывали в Средние века, и первые печатники, издавшие, впрочем, множество произведений XII в., уже в разгар Возрождения продолжали воспроизводить их.

XIII в., как мы уже сказали, отмечен полным отсутствием всякой изящной литературы. «Поищите поэта в этот век, изобилующий учеными и проницательными философами, — говорит Горео, — вы не найдете ни одного. Если бы какой-нибудь запоздалый гуманист написал в это время поэму вроде “Александреиды”, он вызвал бы лишь улыбку сожаления; маленькие рифмованные стихотворения то благочестивого, то непристойного характера составляют всю поэзию этого времени». Итак, поэты исчезли. Что касается проповедников, то они теперь презирают пространную риторику, благородную важность и сложные аллегории, которые раньше были в моде; их речь проста, часто вульгарна. Яков Витрийский, Роберт Сорбоннский, Николай Биарский — самые приятные из этих притязательных болтунов — сильно удивили бы св. Бернарда, а добродушный францисканец Салимбене, простосердечные «Воспоминания» которого кажутся теперь столь пикантными, несомненно, привел бы его в негодование. Латинская литература XIII в., за исключением простых проповедей, хроник (Матвей Парижский, Гильом из Нанжи) и рассказов о путешествиях, вся целиком вышла из школы и рассчитана на учеников и докторов. Это — литература «схоластическая», написанная на варварской и вычурной латыни, весьма отличной от той, на которой говорили ученые логики предшествующего века. Вся она состоит из дидактических трактатов по метафизике и богословию: комментариев, postilles, конспектов, так называемые questions quodlibetiques. Ее шедевры, подавляющие своей массой, — руководства Гильома Перо и Гильома Дюрана, глоссы Гюго де Сен-Шера, компиляции Жана Уэльского, монументальные энциклопедии Альберта Великого, Фомы Аквинского и Винцента из Бове. Трудно придумать что-нибудь менее привлекательное, чем эти сочинения, ибо если их содержание, как правильно заметил Роджер Бэкон, лишено научного значения, то снаружи они имеют чрезвычайно суровый вид. Действительно, схоластика XIII в. систематически облекала анализ занимавших ее вопросов в строго научную форму даже тогда, когда эти вопросы не были и не могли быть предметом научной разработки. Позднейшие поколения с полным правом осудили эту методологическую ошибку. Некоторые лица еще искренне наслаждаются изящным мистицизмом, прелестными и изысканными аллегориями викторинов и цистерцианцев XII в.; что же касается сочинений современников св. Фомы, то действительно можно удивляться тому усилию ума, которого должны были стоить эти чудеса логики и абстракции, но нельзя не признать их столь же отталкивающими, сколько вздорными. Тем не менее богословы еще и теперь высоко ценят некоторые из них; учение Фомы Аквинского осталось окончательной, официальной формой теорий церкви в области философии; это учение в сокращенном и упрощенном виде, приспособленном для Новейшего времени, сохранило средневековую схоластику до наших дней.