— Ну вот, спугнула добычу!

Тан высунул из шалаша голову и крикнул:

— Эй, кто там?

Свет карманного фонарика выхватил из темноты круг, незнакомец вышел из-за кустов и приблизился к шалашу. Он оказался совсем молодым, на тонком продолговатом лице ярко сияли глаза. От парня веяло сыростью и прохладой ночного тумана. Поставив свой дробовик на землю, он тихо сказал:

— Меня зовут Тан А Шан, я из села Миет.

— Ты здесь устроил засаду на кабанов? — спросил Тан.

— Да… Не повезло мне сегодня — только собрался выстрелить, как вы своей колотушкой спугнули кабана. Пожалуйста, не приносите ее завтра сюда.

Вот только всего и было сказано, и парень сразу же ушел. Но потом, что ни ночь, он снова приходил к ним на поле. Придет и затаится, сидит тихо, не шелохнется — будто камень темнеет в кустах. Так прошло больше недели, но кабаны не появлялись. И вот наконец как-то ночью Те сквозь сон услышала выстрел. Попадание было точным, кабан упал, завалившись на бок, хрюкнул раза два и затих. Заряд поразил его в самое сердце.

Кабан оказался таким большим, что Тан А Шан и маленький Тан еле-еле вдвоем подняли его. Потащили тушу домой, тут бы Те и разглядеть хорошенько парня, но как раз в это время вернулся отец — он прошагал всю ночь, чтоб побыстрее добраться к своим. Едва отец показался в воротах, как Тан А Шан схватил ружье и был таков. Огромная кабанья туша с вытянутым рылом и вздыбленной щетиной так и осталась лежать неразделенной посреди двора.

— Испугался меня, — рассмеялся Биен. — Эти парни из Миета все меня побаиваются, ведь им частенько от меня достается. Ладно, разделаю кабана сам, а ты ему отнесешь его долю, Тан.

В полдень Тан понес мясо в Миет. Но когда он вернулся обратно, на коромысле по-прежнему болтались окорока.

— Тан А Шан отказался взять мясо, — рассказывал Тан сестре. — Он сказал, что возьмет только то, что ему причитается за этот выстрел, а остальное — наша доля, твоя и моя. Ой, сколько у него дома оленьих рогов! И даже тигровая шкура! Он и медведей стрелял, и волков…

Про Тан А Шана и в самом деле шла слава замечательного охотника. Да и не только про него одного; у каждого парня в Миете, едва ему исполнялось семнадцать, уже было ружье. Жил в том селе один старик, очень искусный оружейник; принесите ему только стальную пластину, курицу да десять донгов — и через две недели станете обладателем великолепного ружья, ни в чем не уступающего настоящей боевой винтовке. А какие в Миете были охотничьи собаки! Небольшие, поджарые, быстрые, как вихрь, они могли гнать дичь по нескольку часов кряду. Увлечение охотой отучило от многих пагубных привычек — никто из парней в Миете не курил и не брал в рот спиртного, охотничье дело таких пристрастий не терпит. Зато и были здесь парни сильны, как тигры, ловки, как горные козлы, и красивы, как яркие перепела.

Но часто случается, что, увлекшись одним, забывают про все остальное. Так и парни из Миета — только охотой и бредили; днем искали в пещерах помет летучих мышей и жгли уголь из мелии — делали порох, а ночью с собаками отправлялись в лес и возвращались только к утру. Если охота была неудачной, сразу заваливались спать, а если удавалось подстрелить кабана или косулю, пусть даже самую маленькую, то никого не обделяли, всех приглашали пировать, и веселье это длилось долго.

Два села — Миет и Фиен — лежат совсем недалеко друг от друга; оба одну и ту же воду пьют — только Миет выше по течению Бегуньи, а Фиен пониже. Если поглядеть из одного села на другое — видны светлые соломенные крыши.

Однако людям из Фиена весенний урожай подарил по три тонны риса с гектара, а в Миете все съела засуха. Молодежь Фиена всегда занята каким-нибудь делом — то ирригационную систему налаживают, то лес насаждают, то стоки для воды делают, а то за чистоту своего села возьмутся. Вот недавно возле речки установили движок с приводом на десять киловатт, и теперь по вечерам отражаются в Бегунье веселые огоньки электричества. В Миете молодежи тоже много — как листьев в лесу, — но держатся они порознь, словно опавшие сухие листья, — один здесь, другой там. Правда, это не только их вина. Канбо в селе — все равно, что опорный столб в доме, все на нем держится, ну а в Миете как раз очень слабый канбо попался, да вдобавок и председателем кооператива у них пожилой мужчина, тихий, нерешительный, сам что-либо предпринять боится. Ну а если во главе движения не поставить подходящих людей, оно будет как перегруженная телега на подъеме, чуть что — и соскользнуть недолго. И соскользнули, конечно: весной слишком много леса выжгли, скот без присмотра бросили, план ирригации на бумаге остался… А тут еще старые обряды; думали, что уж навсегда с ними покончили, похоронили, можно сказать, ан нет — шаман За Нинь снова их вытащил на свет божий. И теперь что ни месяц, то готовится в Миете большое жертвоприношение.

Биену, отцу Те, это село много хлопот доставляло. Дня не проходило, чтобы он туда не наведался. В прошлом месяце собирали там молодежь.

— Что же такое получается, — сказал он на собрании, — у вас словно бы ничего и не изменилось за эти годы. На одной речке наши села стоят, и земли у нас одинаковые, и людей поровну, и в сноровке никто друг другу вроде не уступит, а глядите: в одном селе веселье да радость, точно в праздник, а в другом — уныние да тоска, как на похоронах.

Смутились тогда парни и девушки, притихли. А Биен обратился к Тан А Шану:

— Ну как, молодежный секретарь, скажешь нам что-нибудь?

— Очень охотой увлеклись, в этом вся беда… На охоте ведь как — сразу результат виден, а если пахать да сеять — потом ждать больно долго… — пробормотал тот.

Биен от души расхохотался. Очень уж ему понравился такой искренний ответ.

Потом Тан А Шан огласил постановление: юношам Миета теперь разрешалось ходить на охоту только в дни, свободные от работы, или в случае острой необходимости. Короче говоря, с жизнью перелетной птицы — сегодня здесь, а завтра там — предлагалось покончить.

Но разве можно одним духом избавиться от привычки, которая прочно въелась в тебя за долгие годы. Прослышав о том, что в Фиене кабаны повадились на маниоковые поля, Тан А Шан, не раздумывая, отправился туда. А теперь, после встречи с Те и