В Череповце Герка и старпом вернулись из города поздней ночью. Для меня представляется чудом, что они сумели благополучно преодолеть наш ненадежный трап – оба были в дымину пьяные. Я сперва недоумевал, откуда взялись деньги на столь мощный загул. Но на следующий день обнаружилось исчезновение Геркиного плаща, и по угличскому опыту я понял, что старпом снова применил на практике свой вариант «теории относительности».

Хронику дальнейшего нашего плавания можно излагать как летопись опустошения Геркиного чемодана. Почти на каждой стоянке исчезала очередная его вещь.

Небогатый гардероб старпома, в котором как будто не было ничего достойного стать «товаром», оставался нетронутым.

Жизнь на судне становилась все более неуютной. Впрочем, в те вечера, когда мы причаливали к берегу у населенных пунктов, было еще сносно: Герка и старпом отправлялись на поиски новых приключений, а мы с Ваней и Василием гуляли по округе или осматривали местные достопримечательности. На водохранилищах и озерах, по которым мы шли, Пожалостин то и дело устраивал ночные якорные стоянки, а шлюпку спускать не разрешал. Проделывал он это, должно быть, нарочно, чтобы хоть один-два дня иметь совершенно трезвый экипаж. Но для меня эти вечера были мучительными. Деться совершенно некуда, поговорить не с кем. Вылезешь из каюты ноги размять на палубу или в верхний салон – обязательно натыкаешься на старпома и Герку. Сидят где-нибудь и травят с различными вариациями про то же: пьянки и бабы. Впрочем, эти самые бабы вскоре перестали быть только персонажами устных рассказов.

Дважды появлялись они на «омике». Действительно, как выразился некогда старпом, дамы оказались не первого, не второго сорта – да и вообще, сколько градаций ни вводи – последнего. Затасканные, спившиеся, липкие. Ей-богу, никогда не думал, что и такие могут пользоваться спросом.

В первый раз, когда конечная фаза гуляния была перенесена на судно, Пожалостин сделал вид, будто ничего не заметил. Когда же это повторилось, капитан с полчаса пошептался о чем-то с Халиным в своей каюте. Старпом вышел от него мрачный. После этого визиты дам прекратились, но береговые увеселения Халина и Герки продолжались неизменно каждый вечер во всех районных городках, селах, поселках или деревнях – словом, везде, где можно было найти водку.

Старпом о ночных загулах рассказывал лениво, равнодушно, зато Герка совершенно искренне упивался теми приключениями, которые выпали на его долю.

– Во жисть! – однажды сказал он мне. – Лучше не надо! За месяц такое начудачишь – другому на десять лет хватит. Песенка есть: «Ребята, напишите мне письмо, а то здесь ничего не происходит». Не про нас песенка. У нас все время что-то да происходит. Каждый вечер «козу» отмочим. Брось ты дуться. Давай к нам!

Долго ломал я голову над тем, как может приводить в восторг такая жизнь, пока не вспомнил одно выражение, на которое когда-то наткнулся в предисловии к старому однотомнику Киплинга. Там говорилось, что Киплинг был певцом «романтики цинизма». Утверждение это мне показалось, мягко говоря, не совсем верным, ибо Киплинга я люблю и воспринимаю совсем иначе, но определение «романтика цинизма» поразило меня своей афористичностью. Вроде несочетаемые понятия: романтика – нечто восторженное, охающее, и вдруг – цинизм. Я не раз потом возвращался мысленно к этому парадоксу, пока наконец не постиг, сколь продуктивна и точна такая стыковка нестыкуемого. Ведь флаг романтики – не обязательно голубой или розовый. Он может быть и черным флибустьерским штандартом. Романтика – это тяга к раскрепощению, потребность в движении застывшей в статике души, ее порыв. Но от чего освобождаться? Куда рваться? В этом душа слепа. И романтический по своей форме порыв способен заполниться любым содержанием. Так возникают блатная романтика, романтика кулачного боя, романтика анархии. А все это вместе и есть романтика цинизма.

Я понял – Герку снова потянуло в моря полное несоответствие самой основы душевного его устройства стилю жизни, принятому ради любви к жене. Он не родился на свет для тихого, сытого, устойчивого быта. Приключения ему были необходимы как воздух. И если наше плавание не было ими богато, он был рад сам их создавать и организовывать, на любую плату был готов, чтобы их переживать. Словом, Герка был полностью во власти «романтики цинизма».

Халин выслушивал восторженные речи Герки без энтузиазма. И когда тот спрашивал: «А клево вчера заделали?», позевывая, отвечал: «Нормально». Слово это он употреблял в первоначальном его значении. Старпом давно жил так и потому действительно почитал этот образ жизни нормой. В рубке во время вахты он часто рассказывал Герке истории из своей жизни, и это давало мне возможность составить довольно точное суждение о его взглядах на мир.

Иные истории повторялись дважды и трижды. Бывало – при повторении выдавались версии, несхожие с первоначальной, особенно если с утра старпому удавалось опохмелиться. Скажем, про то, как он оказался в «Крестах», три раза были даны разные объяснения, и все три одинаково неправдоподобные: то «первому помощнику по роже врезал», то «негра с борта скинул», то «фискалу бороду поджег». А между тем в других байках столько раз фигурировали «лондоночки», капроновые кофточки, шарфики и другие заграничные тряпки, которые «шмональщики не нашли» и поэтому удалось прибыльно сбыть, что сомнений не оставалось – отсидел старпом за контрабанду. Видимо, и с парусника перебрался он в свое время на обычное торговое судно, чтобы сподручнее было заниматься этим промыслом, – экипаж парусников слишком на виду.

Но здесь неискренность старпома можно понять. Что же до других историй – думаю, был он вполне искренним, даже излишне искренним – до тошноты. Халин не стыдился собственных грехов, не прятал их, а наоборот, выставлял напоказ, афишировал, даже пропагандировал. В этом тоже была «романтика цинизма». Старпом все явления мира четко делил на две категории: что может быть ему полезно и что не может. Что не может – его совершенно не интересовало. Люди тоже не были исключением. Женщины, Герка, капитан катера в Угличе – все должны были помогать Халину жить в свое удовольствие. Он был уверен, что к такому положению стремится каждый, да не каждому удается его завоевать. Ему же чаще всего удавалось – и в этом он видел доказательство собственной исключительности.

И вот вся эта жизненная программа без стеснения, открытым текстом выдавалась в рубке. Что должен был я делать, оказавшись невольным слушателем таких исповедей? Бросаться в полемику? Наивно и глупо. Старпом обладал вполне законченным и сформированным мировоззрением, жить по-иному он не то что не хотел, но скорее всего просто уже не мог. И он не стал бы слушать обличительные речи.

Впрочем, в первые дни после своего отречения от Герки и старпома я не думал ни с кем спорить. Гордость захлестнула меня. Я надменно и не без злорадства даже узнавал, как уплывают постепенно Геркины вещи, в какие передряги попадают по пьянке мои недавние приятели.

Потом я устыдился этой своей гордости больше, чем прежней краткой причастности к их компании. Чем, собственно, гордиться? Тем, что сумел быстро понять совсем не сложную ситуацию, дать точную оценку старпому? Невелика мудрость. А при этом я, разумненький и чистый, спокойно смотрю, как старпом обворовывает, спаивает, уродует Герку, с высокомерной радостью фиксирую несовершенства Герки, чтобы убедить себя, что он и достоин такой участи. В общем, я решил, что необходимо отбить Герку от Халина.