Но он был осведомлен относительно Штрассмана и Ж*** и не желал становиться на одну доску с этими господами; это заставляло его быть осторожным. Так они играли друг с другом, как кошка с мышкой, не имея сделать решительный шаг.

История с колье и окраска, которую он сумел ей придать, была очень на руку ему. Он ликовал от удовольствия, что мог бросить это Катерине в лицо.

Ради какой цели Сефер-паша, мог так оскорбить Катерину, притом как раз в то время, когда он снова пригласил ее вместе с нами?

Пока мы так волновались по этому поводу, прибыло колье, и во всей этой истории выяснилась лишь и дна злостность графа Спаура: колье имело только ценность редкости, не могло быть и речи о каком-нибудь оскорбительном намерений.

Не помню, как это вышло, но мы с Катериной поехали снова вдвоем, а Леопольд должен был присоединиться к нам на другой день.

На этот раз Сефер-паша не мог устоять передо мной. Я повезла с собой «неотразимую» жакетку из черного бархата, отделанную горностаем, которую я не должна была снимать; она, конечно, не преминет произвести должный эффект.

Она подействовала больше, чем я желала бы. За обедом и весь вечер мы пробыли втроем с пашой. Он очень много уделял мне внимания, между тем как Катерина с любопытством наблюдала за нами. Она была в прекрасном настроении, и я не заметила в ней ни капли злобы или зависти, ни малейшего признака нетерпения. Она дружелюбно смотрела на меня и с некоторой иронией – на пашу.

Я извинилась усталостью после дороги, и мы очень рано ушли к себе.

Нам отвели те же комнаты, что и в первый приезд, только в эту ночь Катерина легла у меня, в кровати, предназначенной моему мужу. Мы легли и принялись болтать, не погасив свет.

Катерина снова рассказывала мне о своем детстве, о детях Рошфора и их счастливом существовании. Он был того мнения, что полнейшее отсутствие воспитания было наилучшим. Воспитание стесняет детей, а им необходима свобода для развития. Такого же мнения держался и Виктор Гюго. Его внуки, Жорж и Жанна, были неограниченными хозяевами в доме; все плясали под их дудку, начиная с деда.

Оживленно болтая, она спрыгнула со своей кровати, чтобы подойти ко мне. Вдруг она дико крикнула. Она ступила босой ногой на толстую длинную иглу, употребляемую обойщиками для шитья ковров и случайно забытую здесь.

Я хотела броситься к ней, чтобы поддержать ее, но она крикнула:

– Нет, нет, не надо!

И подскакивая на одной ноге, она добралась до моей кровати, уселась на ней, положила раненую ногу на свое колено и с любопытством рассматривала ее, точно нечто очень приятное.

– Да выдерни же, наконец, эту иглу! – воскликнула я с нетерпением.

– Нет, ты не можешь себе представить, какое приятное ощущение ранить себя, чувствовать иглу в теле и думать о том, что надо ее вытащить и что это может причинить страшную боль.

Я смотрела на нее. Она говорила серьезно. Я предоставила ей наслаждаться, и она снова принялась болтать.

Почему не она жена Захер-Мазоха?

Как она подошла бы ему со своим мучительным наслаждением и всеми странными ощущениями, которые я так плохо понимала.

Она прождала еще целый час с иглой в ноге, а затем решительным и быстрым движением выдернула ее. Ни одной капли крови не показалось; она засмеялась и охватила голову руками, точно хотела обнять себя.

– Положи себе холодный компресс, чтобы не было воспаления.

– Еще чего! – промолвила она и прыгнула к себе в кровать. Вскоре она спала глубоким сном.

На другой день она забыла о своей ране. Я ей напомнила о ней, но она ответила, что ничего не чувствует и все обстоит благополучно.

Перед завтраком приехал Леопольд, и Сефер-паша принял его чрезвычайно любезно.

После завтрака оба они уселись под прелестной липой на парадном дворе и говорили о своей общей родине, Польше, и о политике, между тем как мы с Катериной наугад бродили по замку, то ость совали свой нос повсюду и чуть не упали в подземную темницу.

Катерину настойчиво преследовала одна мысль: она вообразила, что паша скрывает в своем замке гарем, который она непременно хотела отыскать; но сколько мы ни искали, мы не нашли ни тени гаремной женщины, ни следа присутствия евнуха.

На другой день мы уехали обратно. Сефер-паша проводил нас на станцию и обещал навестить; он, между прочим, сказал, что граф Голуховский будет в это время в Граце и что он познакомит с ним, моего мужа.

Последний был очень доволен своей поездкой в Бертольдштейн во всех отношениях, кроме одного, главного: Сефер-паша не сделался моим любовником. А он был точно создан для этой роли!

Но вскоре он должен был ехать в Каир, и было уже поздно – на этот раз.

Леопольд страстно желал, чтобы Сефер-паша во время своего посещения пригласил бы нас ехать вместе с ним в Египет…

Это было бы идеально в смысле «Венеры в мехах», впрочем, не все было потеряно, так как Леопольд был уверен, что я понравилась паше, и что он не переставал пожирать меня глазами.

* * *

Тотчас же после возвращения из Бертольдштейна наши отношения с Катериной начали портиться. Тайное недовольство, которое мой муж постоянно испытывал против нее, мало-помалу возросло и в последнее время обратилось чуть не в ненависть. Хотя он не соглашался со мной и давал неправдоподобные объяснения, мне кажется, я поняла настоящую причину этого раздражения.

Катерина, не питавшая ни к кому уважения, относилась так же и к нему: она восхищалась его талантом, но его самого считала смешным и не стеснялась высказывать это.

Он не выносил этого. Он был добр, благороден, идеального характера и желал, чтобы его ценили по заслугам люди, с которыми он имел какие-нибудь отношения.

Кроме того, мой муж отличался одной особенностью: когда он ошибался в своих предположениях, то приписывал свое заблуждение не себе, но людям, о которых шла речь. Он вообразил, что в обществе Катерины я очень скоро найду «грека»; этого не случилось, и он приписал это злобности Катерины, которая якобы отваживала у меня всех поклонников. «Венера в мехах» представляла для него самый, важный вопрос в жизни. Катерина, с присущим ей легкомыслием, шаг за шагом разрушала самые основательные его надежды. Как мог он не ненавидеть ее?

Кроме того, у нее был другой громадный гардероб, она не признавала кацавеек! Однажды он упрекнул и этом, выразив желание видеть на ней это одеяние; она возразила ему своим саркастическим тоном:

– Никогда! Мне жаль смотреть даже на Ванду, когда она скрывает свою грациозную фигуру под этой не юной штукой. Не хватает еще, чтобы я закутала вою стройную талию в неуклюжие меха! Твои кацавейки! Если б ты знал, до чего ты смешон со всеми своими историями!

– Что? Ты находишь, что они не идут Ванде?

– Именно. Да посмотри же на нее, бедненькую, как ей трудно двигаться и как это ее толстит! Она совершенно напрасно слушается тебя и уродует себя.