когда мужа пригласили в московский театр, оставила саратовскую сцену, где играла главные роли, согласившись на переезд в Москву, в новую, ничего не обещавшую ей жизнь, лишь бы у ее Олега актерская судьба сложилась. Совсем молодым Янковский раз и навсегда определил свою семейную историю. Случались и у него «отклонения от курса», но «корабль» неизменно возвращался в родную гавань.

Роман Балаян:

«Жена Олега, Люда — человек с большим чувством юмора и к мужу с юмором относилась. И с нежностью. Помните, как в моей картине „Храни меня, мой талисман“ героиня Тани Друбич гладит своего мужа, которого играл Олег, по волосам? Легко касаясь, и с такой любовью! Тот страдает из-за своего поступка, а она гладит его по волосам, утешает… Так, по-моему, относится к мужчине любящая женщина».

Потому и Олег Иванович был — ее, своей Люды, и влюблявшиеся в него дамы сей факт уважали, о чем сами потом рассказывали. А возможность, гипотетическую, разрушить его семью воспринимали как катастрофу. Видимо, образ Янковского ни с какими потрясениями не вязался.

Сергей Соловьев:

«Олег был „подпольным конформистом“. Его ничего не интересовало, кроме двух вещей: артистической жизни и семьи. Могло вывести из себя исчезновение колбасы по два двадцать, но потому, что это отражалось на семейном благополучии. А вот справедливы ли мироустройство или положение в стране, ему было до фени. Внешний мир интересовал Олега постольку, поскольку он мешал его работе или осложнял жизнь Люды и Филиппа.

Ему страшно нравилось, что у него есть жена, сын, внуки. Как только у него появился внук, Абдулов стал называть Олега „Дед“. Свою частную жизнь Янковский оберегал, никого в нее не допускал, пестовал ее и лелеял. Хулиганить мог сколько угодно, но это не затрагивало мощных устоев его существования.

Когда я впервые увидел молодого еще Янковского в буфете „Мосфильма“, он молча ел, о чем-то своем размышляя, наверное, о роли оберштурмбаннфюрера, или какое там звание носил его персонаж-немец в „Щите и мече“. А с Абдуловым я познакомился в тот момент, как он в ресторане Дома кино коробку из-под торта мне на голову надел. Саша Кайдановский аж побелел: „Как ты смеешь? Ты с кем так себя ведешь?“, а Саша Абдулов ему спокойно и весело парировал: „Знаю, с кем“. И, надо вам сказать, я, сидя с коробкой на голове, невольно наблюдал за ним и понял, что он замечательный актер. Коробка и стала единственным поводом для знакомства с Абдуловым. Да с ним больше и не надо было никаких поводов. Хорошо, что он к кому-то на день рождения ехал, что торт купил — все это упростило ситуацию. Знакомство с Янковским на уровне коробки из-под торта исключалось.

А Саша был хулиган. Вот мы закончили снимать „О любви“, и Саша, уже обзаведясь дачей, чтобы была не хуже, чем у Олега, уговорил меня отдать ему ставшую никому не нужной декорацию для картины. С такой любовью распилил ее и с такой восторженной нежностью установил на даче! Олег никогда в жизни не приволок бы к себе декорацию с „Мосфильма“: дом — святое, а декорация — это декорация, он такие понятия сильно различал. На дни рождения приезжал чуть позже и уезжал чуть раньше, чтобы не врастать в декорационный фон. А декорация, роскошная, выдержала бы любое количество свадеб, разводов, чего угодно, она многоходовая была. Мы все у Саши в ней часто сидели и были счастливы, и он в первую очередь.

Вообще Абдулов в любой декорации был счастлив. И Сашиной всеядности не понимал Олег с его конформистскими замашками, такой „оберштурмбаннфюрер“. Это как Вячеслава Тихонова привезли ночью в больницу, спросили имя, фамилию, год рождения — и воинское звание. И Вячеслав Васильевич, Штирлиц, каким-то образом найдя в себе силы, пошутил: „Оберштурмбаннфюрер“. Вот Олег и был „оберштурмбаннфюрер“.

Все у него было не так как у Саши. Говорил мне, чтобы я следил за своим здоровьем, ел рукколу, выпивал перед сном немножко виски. „Ты ляг спать в одиннадцать, проснешься — себя не узнаешь“. Дорогу к даче выбирал, чтобы не трясло. Абдулову было совершенно фиолетово — трясет, не трясет… У него были другие жизненные приоритеты.

Какие? Раздолбайские. Рос бы в другой атмосфере, без сомнения, стал бы хиппи. Хотя все время делал вид — и в этом заключалось влияние Олега, производившего впечатление уверенного в себе человека — что он тот еще жох, кого хочешь перепилит, переедет. А по сути был хиппи, и все привязанности, все радости у него были хипповые. Когда Олег посмотрел мою „Ассу“, он с трудом мог понять, на кой хрен мне сдался Боря Гребенщиков и вся рок-компания, которая у меня там поет. И не делал вида, что он их восторженный поклонник. „Да, ага, ага“ — и все. А Саша ушел бы в любую степь вслед за Бориной дудочкой.

О нем наши друзья говорили в таком роде, что „он после трех часов материализуется“. Саша был неуловимый, „внематериальная субстанция“. И необыкновенно жизнеспособный, причем ему ничего для этого не требовалось. А Янковскому для жизнеспособности нужна была семья, нужны были завтраки, обеды и ужины. Нужна была даже трубка, которую он покуривал: вроде она придает человеку солидность, тогда пусть будет. Трубка как этюд на конформизм.

Не помню даже, чтобы Олег с кем-то спорил или негодовал. Ну, когда ему возле „Ленкома“ в толпе поклонников, сквозь которую он продирался на репетицию, оторвали пуговицу, мог возмутиться, и то после того, как из этой толпы выбрался».

«Александр Гаврилович пошел на принцип»

Сергей Гармаш:

«Лет пятнадцать или чуть больше тому назад я ехал поездом из Минска, со съемок. В том же вагоне СВ оказался Саша Абдулов вместе с другими актерами — они возвращались с гастролей его антрепризы. Вечером следующего дня нам предстояло быть на вручении премии „Ника“. Хлебосольный Александр Гаврилович, который в тот раз успел выиграть в казино и набить полные карманы белорусскими деньгами, объявил, мол, пожелаем себе удачи и вообще мы хорошо едем. Заказал в ресторане поезда еды и напитков и позвал всех в свое купе.

В самый разгар дверь открылась, и заглянула проводница. „У нас вечеринка“, — объяснил Саша. „А курить, — ответила девушка, — не положено“. — „Послушай, законы созданы для тех, кто не может их обойти, как сказал Золя“, — не собирался сдаваться Абдулов. И вывалил на стол кучу белорусских денег. Проводница немедленно согласилась и с ним, и с Золя.

Постепенно компания рассасывалась,