29 декабря 1925 года вечерняя ленинградская «Красная газета» напечатала ставшие печально известными строки:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди…

Под стихотворением – имя Сергея Есенина и дата – «27 декабря». В дискуссиях «Убийство или самоубийство?» это послание играет важнейшую роль, приводя в смущение сторонников версии преступления. В большинстве своём авторы разоблачительных статей не видели автографа этой лебединой «песни» поэта, так как его до сих пор строжайше охраняют. Открывался он глазам исследователей (тех, кто оставил свои подписи) за 1930–1995 годы не более пятнадцати раз.

Историю появления «До свиданья…» поведали Вольф Эрлих и журналист Георгий Устинов. Суть её такова: ранним утром 27 декабря поэт якобы передал первому из названных «приятелей» рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с «подарком». «Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий день, – утверждал Эрлих. – В суматохе и сутолоке я забыл о нём». Последняя оговорка многих не только смутила, но и возмутила (например, Августу Миклашевскую, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…»). Устинов в «Красной газете» (29 декабря 1925 года), то есть в день появления в печати «До свиданья…», сделал жест в сторону «Вовы»: «…товарищ этот просил стих не опубликовывать, потому что так хотел Есенин – пока он жив…» Других свидетелей рождения элегии мы не знаем, но верить им, как уже было сказано, нельзя. Так и думали наиболее внимательные и чуткие современники. Художник Василий Семёнович Сварог (1883–1946), рисовавший мёртвого поэта в гостинице «Англетер», не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И. С. Хейсина): «Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить версию о самоубийстве… Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение – „До свиданья, друг мой, до свиданья…” …очень странное стихотворение…»

Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во многом прав, за исключением соображения о демонстрации Эрлихом «убийственного» послания. В этом просто не было необходимости – «подлинника» никто из посторонних тогда не видел. Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам «Вова» – ему, мелкой сошке из ГПУ, отводилась роль озвучивающего сценарий «самоубийства Есенина».

В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали о нём так, как вздумается. В «Последних новостях» (Париж. 30 декабря 1925 года) в информации ТАСС говорилось: «На столе найдено начатое стихотворение, написанное кровью». Сотрудник ТАСС, разумеется, с чьих-то слов, определил степень завершённости послания и, не видя его, дал ему зловеще-кровавую характеристику. О неосведомлённости журналиста свидетельствует и такая его фраза: «Поэту было только 22 года».

Причём как назойливо лжесвидетели «поселяли» Есенина в «Англетер», так же настырно псевдодрузья поэта сообщали об элегии-мифе «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Разумеется, фантазировали, – кто во что горазд. «Впереди паровоза» неслась вульгарная «Новая вечерняя газета». 29 декабря, когда ещё полной согласованности в действиях убийц и их укрывателей не наметилось, информировала нейтрально: «На небольшом письменном столе лежала синяя обложка с надписью: „Нужные бумаги”. В ней была старая переписка поэта». Миф о предсмертном послании уже родился, но ещё не обрёл законченной формы.

Больше всего неискушённого человека повергла в недоумение гипотеза о «забывчивом» Эрлихе, который в глаза не видел адресованных ему строк. Во-первых, откуда известно, что стихотворение посвящено «Вове»? От его сообщников по сокрытию правды о гибели поэта. Во-вторых, «До свиданья…» в виденной нами рукописи не датировано (в газетной публикации помечено: «27 декабря»). В-третьих, обратите внимание: Эрлих об элегии-мифе нигде не распространяется, и это говорит не о его скромности, а об отчуждённости «милого друга» от текста кем-то наспех сочиненного восьмистишия. «Вова» отличался крайним тщеславием, и непонятно равнодушие к стихотворению, обессмертившему его имя.

Наконец, никак не мог Вольф Иосифович быть «в груди» у Есенина – знали они друг друга шапочно, было всего несколько встреч. Он значился как «литературный мальчик», или, как сейчас говорят, фанатом от поэзии: нечто похожее на фаната ЦСКА, «Зенита» или «Локомотива».

Скорее всего, Эрлих «До свиданья, друг мой, до свиданья…» увидел впервые уже напечатанным в «Красной газете». Элементарная логика подсказывает: он «забыл» его прочитать 27 декабря, так как читать было нечего. Согласитесь, если бы послание (в «подлиннике») существовало в тот день, его бы показывали всякому встречному-поперечному, дабы, так сказать, документально закрепить версию о самоубийстве поэта.

Современные научно-криминалистические знания позволяют однозначно установить, Есенин или не Есенин сочинил строчки «До свиданья…». Сегодня и не такие головоломки решают. Да, подлинным и непредвзятым профессионалам провести экспертизу листка со строками загадочной элегии, написанной 90 лет назад, как нас уверяют, кровью самого Есенина, не представляет труда.

Но фокус в том, кто и с какой целью ищет ответ. Экспертиза вызывающего споры стихотворения сравнительно недавно проводилась, но тенденциозно, без создания независимой комиссии и без контроля общественности. Разве можно назвать выводы экспертов объективными, если они работали (по разным направлениям) в одиночку?

Миллионы людей в России и за рубежом наблюдают за вспыхивающими или угасающими дискуссиями вокруг этой проблемы, а некто «эксперт» предлагает им келейное одностороннее решение.

Итак, рукописное «До свиданья…» явилось на свет из рук человека, близкие единомышленники которого, несомненно, причастны к злодеянию в «Англетере». Уже одно это обстоятельство заставляет внимательно вглядеться в каждую букву трагического послания.

Известный есениновед и литератор В. Кузнецов предложил провести эксперимент.

«Для сравнения почерка руки автора „До свиданья…” мы положили рядом подлинный автограф тематически родственного стихотворения к строкам Есенина „Гори, звезда моя, не падай…”.

Я знаю, знаю. Скоро, скоро,

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придётся также мне.

Первое, на что невольно обращаешь внимание, – буквы „До свиданья…” крупнее, чем в стихотворении „Гори, звезда моя…”. Смотрим другие есенинские автографы: действительно, буковки помельче; в „англетеровской” элегии какая-то показная каллиграфия. Сопоставляем написание букв: заметная разница в начертании Д, Н, С, Е, О, Я. И нет в сомнительном автографе какой-то неуловимой мягкости, детской округлости и непосредственности буковок-букашек несомненного подлинника».

Известно, каллиграфию поэта аттестовал Д. М. Зуев-Инсаров в своей спекулятивной книжке «Почерк и личность» (М., 1929). «Предсмертное письмо (стихи) Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, – писал явно близкий к Лубянке спец, – что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания».

Даже беглого внешнего взгляда на «До свиданья…» достаточно, чтобы не поверить «эксперту».