5 февраля 1794 года Робеспьер представил Конвенту большой доклад, изложив свое видение социального идеала. Результатом Революции, считал он, должно стать «царство Добродетели» – общество нравственно совершенных людей, готовых безоговорочно жертвовать своими личными интересами ради общественных. Набор добродетелей «истинного республиканца» выводился чисто умозрительным путем на основе идеализированных представлений об античных государствах Спарты и раннего Рима. Согласно этой абстрактной модели, совершенный гражданин не имеет «лишних» потребностей, аскетичен, не обременен избытком знаний, не знает жалости ни к себе, ни к врагам, презирает чувственные наслаждения и готов безоговорочно жертвовать личными интересами во имя общественных.

Но кто мог соответствовать подобным требованиям? Чьи интересы отражал робеспьеристский проект совершенного общественного устройства? Увы, взятый в целом, этот умозрительный идеал не отвечал чаяниям ни одного значительного слоя французского общества. В реальной жизни находилось немного желающих следовать абстрактным нормам «естественной» морали, а потому едва ли не любое действие реального человека могло быть истолковано как их нарушение, что было чревато фатальными последствиями, ибо проступок в сфере нравственности приравнивался робеспьеристами к контрреволюционному деянию. «В системе французской революции то, что является безнравственным и неблагоразумным, то, что является развращающим, – все это контрреволюционно. Слабость, пороки, предрассудки – это путь королевской власти», – говорил Робеспьер.

Основным средством реализации своей этической утопии Робеспьер и его сторонники считали террор, при помощи которого надо очистить общество от всех нежелающих следовать требованиям добродетели. По убеждению Робеспьера, те, кто не разделял его стремления к «царству Добродетели», были «нравственно испорченными», порочными людьми, а значит, «контрреволюционерами», подлежавшими уничтожению. «Если движущей силой народного правления в период мира должны быть добродетели, – заявлял он, – то движущей силой народного правления в революционный период должны быть одновременно и добродетель, и террор».

Подобный подход не оставлял места для компромиссов. Любые политические расхождения в свете глобального противостояния добра и зла представали антагонистическими противоречиями, а потому единственным способом их разрешения могло стать только физическое устранение оппонента. Именно таким образом и были «сняты» разногласия между робеспьеристами и эбертистами, робеспьеристами и дантонистами.

Впрочем, первыми в атаку пошли сами «ультралевые» – эбертисты. К концу зимы 1793–1794 годов они оказались в довольно сложном положении. Всеобщий максимум, на принятии которого они настаивали полугодом ранее, дал лишь кратковременный эффект в снижении дороговизны, зато в долгосрочном плане оказал крайне негативное влияние на французскую экономику. Производителям было невыгодно продавать свою продукцию по фиксированным ценам, получая взамен постоянно дешевеющие из-за инфляции ассигнаты. В Париже ужесточился дефицит продовольствия. Недовольство населения нарастало, угрожая новым социальным взрывом. Политические «партии» пытались использовать ситуацию, ища поддержки у плебса. «Снисходительные» призывали к отмене максимума. Эбертисты настаивали на жестких мерах в отношении торговцев, которые, мол, и виноваты в возникших трудностях. Робеспьеристы не принимали ни ту ни другую сторону, балансируя между противоборствующими «партиями», но при этом постепенно ограничивая поле деятельности для обеих. Так, в январе – феврале «ультралевых» вытеснили из Якобинского клуба: теперь они могли собираться лишь в Клубе кордельеров. Именно здесь, обсуждая текущую экономическую и политическую ситуацию, они и говорили о необходимости нового народного восстания – вроде того, что произошло 2 июня 1793 года.

Наконец, на заседании 4 марта 1794 года, кордельеры перешли от слов к действию, правда, сугубо символическому – закрыли траурным покрывалом висевшую на стене Декларацию прав человека и гражданина, что на языке символов того времени означало: народ еще не обрел свои права. Единственным же путем к обретению прав считалось восстание. Для тех, кто этого не понял, отозванный из Нанта и участвовавший в роковом заседании депутат Каррье открытым текстом пояснил: необходимо «святое восстание». Присутствовавшим такие речи понравились. Они на все лады принялись обсуждать поступившее предложение, а под занавес уже и сам Эбер повторил тот же призыв. Вдоволь наговорившись за вечер и решив, что в ближайшее время им непременно нужно будет восстать, кордельеры разошлись по домам.

На следующий день наслушавшиеся с вечера зажигательных речей представители секции Марата, где собственно и находился Клуб кордельеров, пришли в Коммуну узнать о восстании поточнее. Там им дали строгое указание «не мутить воду» и возвращаться по домам. Сам прокурор Коммуны Шометт призвал секции к спокойствию. На этом «восстание» эбертистов и закончилось, хотя без последствий их демарш, естественно, остаться не мог.

6 марта Барер от имени Комитета общественного спасения обвинил в перебоях с продовольствием тех, кто натравливает народ на торговцев. Если никаких имен не назвали, то лишь потому, что Колло д’Эрбуа попросил дать ему шанс помирить «ультралевых», которым он симпатизировал, с Комитетами. Тем же вечером на заседании Клуба якобинцев Каррье путанно пояснил, что, говоря давеча у кордельеров о необходимости восстания, он имел в виду такую ситуацию, когда без восстания просто не обойтись, – но сейчас совсем не тот случай. И вообще сам он отнюдь не против Комитета общественного спасения.

7 марта Колло с депутацией якобинцев посетил Клуб кордельеров, где присутствовавшие сняли с Декларации прав траурное покрывало, порвали его и преподнесли гостям в знак примирения. Однако часть «ультралевых» все же продолжила агитацию в секциях против правительственных Комитетов. Теперь уже и Колло с Бийо-Варенном согласились принять меры по отношению к эбертистам. 12 марта Комитет общественного спасения одобрил пункты обвинения, и в ночь на 14 марта Эбер и его сторонники были арестованы. Каррье, однако, не тронули.

Суд над эбертистами прошел 21–24 марта. Обвинение произвело «амальгаму» – смешало в одном процессе людей, привлеченных по разным делам. К Эберу и его товарищам добавили живших в Париже и ранее арестованных революционных эмигрантов из других стран, благодаря чему стало возможным инкриминировать всем участие в «иностранном заговоре». На четвертый день процесса присяжные заявили, что им уже все понятно и можно заканчивать. Судья вынес подсудимым смертные приговоры, и тем же вечером их отвезли к гильотине на площади Революции. Парижане, привыкшие за месяцы Террора к зрелищу смерти, ходили на казни, как в театр, и, словно игру актеров, оценивали поведение приговоренных в последние минуты их жизни. Эбер зрителей разочаровал: он плакал, кричал и упирался, из-за чего его пришлось буквально тащить на эшафот. Для человека, столько раз за годы Революции требовавшего чужие жизни, такое поведение сочли недостойным – его освистали.

После устранения эбертистов их главные оппоненты – «снисходительные» – заметно активизировались. «Старый кордельер» призвал к скорейшему прекращению войны и террора, но по приказу Комитетов этот номер газеты был изъят, а ее типограф арестован. Затем «снисходительные» добились от Конвента решения об аресте одного из агентов Комитета общественного спасения, но Робеспьер и Кутон убедили депутатов отменить уже принятый декрет. Попытку Дантона в кулуарном порядке договориться с Робеспьером тот решительно отклонил и поддержал предложение Бийо-Варенна покончить со знаменитым и популярным трибуном. В ночь на 31 марта по приказу правительственных Комитетов Дантон, Демулен, Делакруа и Пьер Филиппо были арестованы. Утром близкие к Дантону депутаты попытались убедить коллег в том, чтобы они заслушали его в Конвенте лично, но этому помешало решительное вмешательство Робеспьера. А после выступления Сен-Жюста с обвинительным докладом возражать уже никто не посмел.