— Не-а. После сепсиса, сам знаешь… Может заново воспалиться, так что…

Как обычно, на этих словах у меня трясутся руки, и Максим тут же забирает из ослабших пальцев продукты. Сам ставит все по местам — и привлекает меня к себе, ласково целуя в лоб.

— Все позади, малыш. Все прошло, слышишь? Скоро домой…

Я киваю в его рубашку, как всегда испытывая дикое желание поплакать. Это — не от того, что происходит нечто страшное, а просто из-за расслабления, которое мне дарит его присутствие рядом.

Всегда, когда мы с Машей вдвоем — я сильная и спокойная, трезво рассуждающая о происходящем.

Но стоит Максиму войти в палату — как мой организм тут же признает в нем бесспорного лидера, и я готова переложить на него всю ношу, потому что знаю — он не подведет и справится. Я не знаю, как сам Макс относится к этому, но, кажется, он и не понимает происходящего — просто на автомате берет нас под свое «крыло» и не дает оставаться одним.

— Как там в редакции?

— Нашла что спросить. Все по-прежнему — все бегают, что-то делают, нервничают и стрессуют. А я смотрю на всю эту возню и думаю — ну и хрень же все. Не тут я должен быть… По-настоящему важное рядом с тобой, вот у этой кроватки.

Он кивает на Машулю, которой наши разговоры абсолютно не мешают. За последнюю неделю она научилась спать при каком-угодно шуме, и даже ор детей напополам с пищащей капельницей был не способен ее разбудить.

— Ты итак у нас слишком часто, — улыбаюсь ему в грудь, и покрепче прижимаюсь к мужчине, — все часы посещения. С ума ведь сойти…

— Интересная какая. А где же мне еще быть?

Его удивление — такое искреннее и недовольное, что я лишь молча сцепляю руки за его спиной, не в силах выразить словами то, что чувствую.

Он всегда рядом.

Когда Марусю уносили на трехчасовую операцию — и его голос все время в трубке, пока я ждала в специальной комнате, пытаясь не сойти с ума.

Когда вышел Раволский с перекошенным бледным лицом — и моя выдержка треснула, а голос из трубки с матами велел поставить на громкую — и молча слушал вместе со мной врача, странным образом давая мне силы выдержать это.

Когда мне сообщили, что одним шрамом не обойтись — и опухоль проникла глубоко в ногу, а им пришлось делать надрез еще и там — Максим все равно был моим невидимым плечом, на которое я опиралась, и кивала, слушая врача.

Они удалили опухоль.

Это главное, что должно меня волновать, а «шкурка» — второстепенное, и заживет, и вообще, лишь бы была здорова. Я понимала все, и в то же время не могла представить, какого сейчас моей малышке — там, одной в реанимации, после наркоза и жуткой операции, а я здесь, и еще сутки меня туда не пустят…

Когда Малышарика привезли, и нас поселили в палату интенсивной терапии, где было еще двенадцать детей, и не было ничего для мамы, кроме железного стула рядом, я была счастлива. Абсолютно — ведь моя дочь наконец со мной, и хоть и не может спать от судорог, плачет от страха, и не понимает, что происходит — я могла держать ее за руку, видеть и утешать, а это то, без чего я бы больше не вытерпела.

Два дня мы провели в, казалось бы, нечеловеческих условиях.

Два дня, за которые я попрощалась со здоровой спиной, засыпая на стуле, и просыпаясь через пару минут, потому что моя девочка плачет, и кричит во сне.

И те два дня, которые Максим не мог приехать, потому что в эту палату не пускали никого, кроме матери.

Я думала, что наши мучения на этом закончились, когда нас вновь вернули в платную одноместную комнату, где мы были до операции. Но как же я тогда ошибалась…

— Этого не повторится? — напряженно спрашивает Максим сейчас, сжимая меня в руках, и даже слегка отрывая от пола, — то, что было с ней после операции… Не может начаться опять?

— Сепсис. — Подсказываю я, медленно шевеля губами, — Петр Юрьевич сказал, что не должно быть. Ткани воспалились от хирургического вмешательства, это редкий случай… Но у нас была слишком обширная операция и множество повреждений. Оттого и так… Плохо.

Макс просто кивает, поглаживая меня по голове, и я глубоко дышу, напитываясь его близостью. Так странно — он рядом сейчас каждый день, но я все рано скучаю. Даже вот сейчас, когда мы стоим, плотно прижавшись друг к другу.

После того, как нас переселили сюда, и Маша пошла на поправку, с разрешения и настояния врачей начав вставать и понемногу ходить на ножках, нас ждала новая напасть. В один момент температура, от которой ребенок мгновенно слег на постель, и никакие средства не могли ее сбить.

Я с ужасом вспоминаю эти три дня моей бесконечной пытки.

Тридцать девять и восемь — и уколы из коктейля парацетамола с димедролом, ледяные капельницы, протирание спиртом, следом лед со всех сторон на узкой детской постели вокруг ребенка — и температура «падает» до тридцати восьми и шести.

А через час все по новой.

И, кажется, вот за эти три дня я приобрела бессонницу, нервный тик, трясущиеся руки, и умение сутками не спать вообще.

А приходящий в разрешенные часы Максим силком отрывал меня от стула рядом с Машиной постелью, впихивал какую-то еду, и отправлял в кровать — сам занимая место у кроватки с ребенком. Я не спала — просто лежала, глядя, как мужчина раз за разом проделывает привычные манипуляции, ловко орудуя градусником и ватными дисками. Как он трогает дочкин лоб, хмурится, и делает все по новой, даже не оглядываясь за подсказками.

И как иногда, в моменты, когда температура падает, подходит ко мне, ласково убирая с лица волосы, и целует в изможденные щеки.

«Я рядом».

Мне кажется, сильнее этих слов не существует на свете.

А еще, лучше этого мужчины, тоже.

Сейчас мы уже почти здоровы, и единственное, что напоминает мне о страшных днях — это шрамы, с которыми я смирилась, и уже понимаю, что они будут тонкие и аккуратные на маленьком теле моей дочки. Быстрая утомляемость, худоба и слабость — все это пройдет, как только мы вернемся домой, и исчезнут медсестры с уколами, и постоянные осмотры и перевязки, которых Малышарик боится как огня.

Мы почти справились.

Мы почти все пережили…

— Забыл сказать, что там подъехал твой бывший муж, — вдруг произносит Максим, и я в удивлении отстраняюсь от него, — я пока не стал его пускать, потому что не знал, как ты отреагируешь…

— Что? Ты что не стал?..

— Пускать его, — Максим, кажется, вообще не понимает моего шока, — он же один раз уже довел тебя до состояния, когда ты едва не потеряла сознание… Не хочу, чтобы ты сейчас нервничала.

— Он отец Маши, — говорю я в полном обалдении от происходящего, — еле вырвался, чтоб приехать к ней. А ты от так взял, и… Его не пустил?

— Знаю я, чей он отец. Но также знаю, как тебе сейчас тяжело… Короче, не хотел ничего такого, просто решил спросить, можно ли ему зайти к вам…