Но опять же – надо было у кого-то лечиться.

Монахи не обещали умиротворения и не разговаривали о всеобщей любви. Они раздавали порошки от температуры, вправляли кости и останавливали кровь. И сидели у постели умирающих до самого последнего вздоха.

Как целительницу в Светлом Братстве Оденсе признали за год до совершеннолетия. И дело было не в ее особых успехах и выдающихся способностях – берегинь стало совсем мало. Мало стало тех, кто мог нести Свет людям и воспевать жизнь, облегчая недуги и врачуя немощи.

А Свет людям был нужен. Так говорили старшие в Светлом Братстве. Да так считала и она сама.

И только люди, о которых заботились все – и берегини, и монахи, и сам Доноварр IV, – не знали о том, что им нужно.

За год до ее бегства из Озерного края умерла Ильсе. Они жили тогда в небольшой деревушке на берегу озера Харивайд. Наивно было рассчитывать, что, находясь прямо под носом у Ольмхольма, им удастся долго сохранять свое инкогнито. Но тем не менее жители деревни, которая была родиной Ильсе, скрывали опальных женщин несколько лет. До самой смерти травницы. Они, несомненно, не отказали бы в крове и ее ученице. И уж точно не выдали бы ее властям. Но…

Но сам факт похорон такой знаменитой берегини скрыть никак не удалось.

Сплетни и пересуды ползли уже давно. И деревней вплотную заинтересовался орден Стирающий Лица. Это было ясно по тому, как время от времени в ней появлялись монахи. Жили по месяцу-два и исчезали снова. Пока не появился тот, кто задержался более остальных.

Этот монах пришел в деревню в конце ноября. Тогда же, видимо из страха перед ним, Оденсе и Ильсе стали все реже навещать приносящие провизию деревенские кумушки.

В одну ночь, когда наставнице стало совсем плохо, девушка выбежала из своего убежища и как на крыльях долетела до ближайшего жилого дома. Травницу перенесли в яблоневый сад, под навес, устроенный вроде беседки в самом его центре. Оденсе просидела, держа руку Ильсе до самого конца, до последнего вздоха, потом ее увели, так и не дав вволю оплакать, спрятали в одном из пустующих на краю деревни домов. На похоронах ее, конечно, не было.

А вскоре про молодую берегиню вроде как забыли. Уже больше трех недель к ней не заходил никто, и питаться оставалось сушеными яблоками, чьи кусочки были развешаны на длинных нитках под самой крышей. Щедрая на дожди осень не давала мучиться от жажды. С прорехи в крыши лило – только успевай подставлять плошки.

Тем временем появившийся в деревне монах, обживаясь в доме старосты, лечил заболевших детей, зашивал неумелым плотникам раны. Делал все не хуже берегинь. Люди присматривались к нему, все меньше боялись и все чаще после смерти старой травницы задавались вопросом: а стоит ли вообще бегать на чердак старого дома, признавая тем самым свое знакомство с опальной Оденсе?

Монах, впрочем, как и его предшественники, не выспрашивал ничего ни об умершей целительнице, ни о том, есть ли кто еще обладающий подобными ей способностями в округе. Будто его это и не интересовало вовсе. Будто берегинь не было больше и память об их существовании была стерта.

Однако его каждодневные вечерние прогулки носили явно не только ознакомительный характер. Кружа то в центре деревни, то по ее окраинам, монах без спроса обходил один за другим все попадающиеся на его пути дома. Заходил даже в те, где люди отличались отменным здоровьем и вообще отродясь не болели. Пугал, возникая словно из ниоткуда в сумерках полей, бегущих на свидание девушек и выводящих коров на пастбище пастухов.

Рано или поздно монаху суждено было ее найти. С его приближением к дому Оденсе почувствовала нарастающее беспокойство. Девушка подошла к заколоченному окошку, чтобы сквозь щели в ставне выглянуть на улицу и понять причину своего состояния.

И увидела его.

Вот тогда-то Оденсе впервые в ее жизни посетило ощущение тоскливой зимы, от которой вымерзает душа, а в ушах стоит волчий вой.

Она чуть не задохнулась от тоски и ужаса, стоя на чердаке заброшенного дома, мимо которого шествовала фигура, укутанная в черную рясу. Берегиня наблюдала за ней сквозь щели плохо пригнанных досок, не в силах сдвинуться с места.

Как в дурном сне девушка видела, что шествующий мимо забора монах останавливается, почувствовав ее присутствие. Как разворачивается в ее сторону, придерживая руками в черных перчатках капюшон, по которому бьет ветер. И не могла отвести взгляда.

Монах смотрел в сторону дома так, как будто мог ясно видеть сквозь доски ее силуэт. И чем дольше он продолжал стоять там, в нескольких десятках шагов от нее, тем хуже становилось женщине. В своих жалких попытках найти путь отступления Оденсе просто пятилась маленькими шагами все дальше и дальше вглубь чердака, пока не прошла весь его насквозь, упершись спиной в стену. Через несколько минут она почти без сил сползла по стене вниз.

Дрожащая и задыхающаяся Оденсе не могла оттуда видеть, как в свою очередь пятился по засыпанной мелкой галькой дорожке между домами сам монах. Как судорожными толчками поднималась под рясой его грудь. Как в конце улицы он развернулся и стремительно кинулся прочь.

«Холодно, как холодно… Как страшно… Как будто жизнь полна скорби и нет ничего, кроме нее…» – По ее щекам текли слезы, а сердце заходилось почти в физической боли. Оденсе не знала, сколько пролежала так, рыдая и до крови царапая пальцами грубые половицы, пока в ней не родилась, как феникс из залитого слезами пепла, мысль: «Я не хочу так! Я хочу солнца! Жизни! Счастья!»

Желание росло, и словно распрямилась ее сжатая, как пружина, воля.

«Свет! Мне нужен Свет!» – Сознание ухватилось за воспоминания о невероятно солнечном, ослепительно-ярком дне. Когда свет пронзал каждую ее клеточку, а она не видела в этом ничего особенного, полагая, что так будет всегда, потому что иначе быть не может. Потому что она не знает, как бывает иначе. Потому что она понятия не имеет ни о какой тьме.

Оденсе почувствовала привычное покалывание в кончиках пальцев, когда, сосредоточившись на силе жизни, просила ее помочь в исцелении. Берегиня поняла, что пришел именно тот момент, когда просить эту силу ей придется для себя самой.

Ладони прикоснулись к вискам, к центру лба, груди, животу. Руки привычно ощупывали больное тело. Тело недоумевало, что так внезапно больно оно само.

Через два дня монах пришел снова. В этот раз его визит длился совсем недолго. Он повесил на покосившийся столбик калитки большую плетеную корзину, верх которой был укрыт вышитым полотенцем, и поспешил удалиться.

Оденсе на тот момент едва сравнялось семнадцать лет, и что пересилило, заставив принять дар от врага и покинуть убежище, – любопытство или голод, было для нее не так уж и важно. Она втащила корзину, принесенную монахом, на чердак и принялась есть. Сквозь щели досок она видела, как неподвижно стоит в самом конце заросшей жасминовыми кустами улицы фигура в черной рясе. Оденсе нисколько не сомневалась, что он видел и то, как она спустилась за корзинкой и куда после с ней пошла.