– Армяне же не куры! – резко возразил Лемкин.

Профессор сделал вид, будто не заметил этой юношеской вспышки, и от сравнения вернулся к реальности:

– Если вы попытаетесь вмещаться во внутренние дела государства, вы посягнете на его суверенитет.

– Значит, Тейлирян, убивший одного человека, – преступник, а этот человек, загубивший миллион жизней, – нет?

Профессор пожал плечами. Лемкин казался ему «молодым максималистом».

– Когда вы изучите международное право…

Насколько достоверен этот рассказ? Лемкин не раз еще вернется к этому разговору{283}: он утверждал, что суд над Тейлиряном повлиял на всю его жизнь. Боб Сильверс, издатель New York Review of Books, выслушал эту же историю в 1949 году, когда учился в Йельской школе права (преподаватель ему запомнился как «одинокий, одержимый, непростой, эмоциональный, держащийся особняком, экспансивный» и не столько очаровательный, сколько «пытавшийся очаровать»{284}). Лемкин рассказывал эту историю сценаристу, дипломатам, журналистам. Меня заинтересовало, кем мог быть тот неназванный профессор, с кем сложился этот судьбоносный диалог. Один ключ у меня имелся: Лемкин должен был хорошо знать преподавателя, чтобы решиться бросить ему вызов в формальной обстановке университетской аудитории.

Я обратился к профессору Роману Шусту, декану исторического факультета Львовского университета, который, как считалось, «знал всё» о прошлом этого учреждения. Мы встретились в тот самый день, когда Европейский суд по правам человека вернулся к обсуждению волновавшей Лемкина проблемы и постановил, что Турция не может предъявлять уголовное обвинение тем, кто называет убийства армян геноцидом{285} (как мы знаем, самого этого слова еще не существовало в 1915 году, когда истребляли армян).

Декан Шуст занимал небольшой кабинет в бывшем австро-венгерском парламенте, здание которого было передано университету.

Крупный мужчина с пышными седыми волосами и приветливой улыбкой, удобно развалившись в кресле, поглядывал на меня, явно удивляясь тому, что лондонский юрист настолько увлечен историей его города. О Лемкине он кое-что слышал, о Лаутерпахте – ничего, и проявил большой интерес к архивным материалам, которые нам с Иваном удалось найти.

– Известно ли вам, что, когда нацисты явились сюда в 1941 году, они проверили студенческие досье в поисках евреев? – негромко спросил профессор Шуст, указывая ту строчку в анкете, где Лемкин написал «моисеево», обозначив свое вероисповедание и тем самым национальность. Студенты бросились в архивы уничтожать свои документы, преподаватели – тоже, в том числе и профессор Аллерханд, у которого учились и Лаутерпахт, и Лемкин. – Знаете, что случилось с профессором Аллерхандом? – продолжал декан.

Я кивнул.

– Убит в Яновском концлагере{286}, – сам ответил на свой вопрос декан. – Прямо тут, в центре города. Немецкий полицейский расправлялся с евреем. Профессор Аллерханд попытался отвлечь его и задал простой вопрос: «Разве у вас нет души?» Полицейский обернулся, вынул пистолет и пристрелил профессора. Об этом написал в воспоминаниях другой заключенный.

Декан Шуст тяжело вздохнул.

– Попробуем выяснить, с каким профессором беседовал Лемкин.

Он пояснил, что в 1920-х годах, как и сейчас, среди сотрудников университета можно было найти людей самых разных убеждений.

– В ту пору некоторые отстраняли от занятий евреев или украинцев. А другие велели студентам-евреям занимать только задние скамьи.

Профессор Шуст заглянул в документы Лемкина.

– Оценки низкие, – отметил он. Вполне вероятно, причиной тому национальность Лемкина, вызывавшая «негативное отношение» некоторых профессоров, сторонников Национал-демократической партии.

Лидер этой партии Роман Дмовский был «архинационалистом», пояснил декан Шуст, и его отношение к меньшинствам можно охарактеризовать в лучшем случае как «амбивалентное»{287}. Мне припомнился разговор Генри Моргентау с Дмовским во Львове в августе 1919 года. Польша – только для поляков, услышал американский дипломат от Дмовского, с оговоркой: его антисемитизм не имеет религиозной окраски, это вопрос политический. Дмовский утверждал, что не имеет никаких предубеждений, ни политических, ни иных, по отношению к евреям, не являющимся гражданами Польши.

Декан заговорил о событиях ноября 1918 года, об «устранении» евреев, как он это назвал. Студенты были отданы на произвол «негативному отношению» профессоров, особенно молодых, уже не столь толерантных, как университетский люд австро-венгерской эпохи.

– Лемкин учился тут в пору, когда Львов был городом многоязыким и поликультурным, треть населения составляли евреи.

И об этом, настаивал декан, нельзя забывать.

Вместе мы разглядывали датированную 1912 годом групповую фотографию лембергских профессоров{288}.

Декан указал на Юлиуша Макаревича – в центре группы, с самой длинной бородой. Скорее всего, именно он – тот не названный по имени профессор, чье мнение так подробно излагает Лемкин, сказал мне декан, поскольку Макаревич преподавал уголовное право Лаутерпахту и Лемкину.

Мой собеседник сделал короткий звонок, и через несколько минут к нам присоединилась его коллега – Зоя Баран, доцент, главный специалист по Макаревичу. Эта элегантная и уверенная в себе женщина с большим интересом отнеслась к моим поискам и пересказала подробную статью, которую недавно написала по-украински именно о Макаревиче{289}.

Безусловно утверждать, что Макаревич и есть тот профессор, она не бралась, но считала это вероятным. Макаревич родился в еврейской семье, но со временем принял католичество. Он публиковал труды по национальным меньшинствам, которые легли в основу программы поддерживаемой им политической силы – Христианско-демократической партии Польши.