У меня же на тему счастья была несколько иная теория.

Допустим, два человека имеют в своем распоряжении по сотне мыслей, которые они могут думать в следующий момент. Человек А невезучий, девяносто пять его возможных мыслей были отрицательными и лишь пять позитивными. Ровно наоборот обстоит дело с человеком Б, исключительным счастливчиком. Ему в голову могли прийти девяносто пять радостных и лишь пять абсолютно безрадостных мыслей. И вот мое утверждение: если счастливчик Б предастся одной из своих пяти безрадостных мыслей, он в этой ситуации будет по меньшей мере так же несчастлив, как невезунчик А, если он будет предаваться одной из своих девяноста пяти горьких дум. И наоборот: если невезунчик А последует одной из своих пяти позитивных мыслей, то он будет в этот момент чувствовать себя таким же счастливым, как счастливчик Б, если тому придет в голову одна из его девяноста пяти позитивных мыслей.

– И что ты хочешь этим сказать? – спросил меня Мануэль, когда я закончил со своими математическими выкладками и выжидательно посмотрел на него.

– Что люди, у которых плохи дела, могут быть так же счастливы, как и люди, дела которых вполне хороши.

– Для этого им достаточно думать о хорошем? – уточнил Мануэль.

– Ну, примерно так, – сказал я.

– Знаешь, что в твоей теории плохо?

– Нет.

– То, что человек не выбирает, к сожалению, о чем ему думать.

– Кто это сказал? – спросил я.

– Я тебе говорю. Когда человеку плохо, ему в голову, естественно, плохое придет намного вероятнее, чем тому, которому хорошо. А если думаешь о чем-то плохом, то вероятнее всего вспоминаешь еще что-нибудь плохое. Ибо если ты о чем-то тревожишься, ты в тревоге, вот и все, – сказал он.

– Но если кому-то удастся, несмотря на заботы, подумать о хорошем, то забот автоматически станет меньше, потому что хорошее может распространяться в голове. А если ты можешь думать об одной хорошей вещи, то можно подумать и о другой хорошей вещи. И тогда заботы будут оттеснены в какой-нибудь темный угол, а потом и вообще исчезнут, – заметил я. При этом я должен был признаться, что теория содержала умеренные утопические извращения, и лучше было придержать ее для внутреннего употребления – для себя и Мануэля.

– Но заботы не исчезают сами по себе, даже если их вытеснить. Их из-за этого становится даже больше, – утверждал Мануэль.

– У меня нет, – коротко отвечал я.

Дискуссия утомила меня, и я уже хотел ее свернуть.

– Ты вообще феномен, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя может быть хоть сто забот, но ты, судя по всему, даже не замечаешь, что у тебя заботы, – сказал он.

– Ну вот. Разве я не счастливчик? Разве мне нельзя позавидовать? – спросил я.

– Разве что по твоей теории.

Он засмеялся. И я положил ладонь ему на плечо. Потому что он был не только умный, но и мой умный ребенок. В следующий раз я ему объявлю об этом. Или, в крайнем случае, через раз.

Госпоже Новотны я, очевидно, дал идеальную подсказку – наконец подумать о чем-то радующем:

– Я слышал, что Романа фантастически рисует.

– Да, рисует она чудесно. Может, нам повезет, и она покажет пару своих картинок.

Она еще не успела договорить свои слова, как я заметил, что Мануэля с нами нет, он пропал.

Госпожа Новотны встала, на цыпочках прокралась к полуприкрытой двери, осторожно отворила ее и потом, несколько остолбенев, шепотом воскликнула, обращаясь ко мне:

– Вы только посмотрите на это!

Вид был действительно живописный. В маленькой комнатке, которую занимала в основном кровать, на полу были разложены картинки, а Мануэль ползал среди них на четвереньках и рассматривал одну за другой. На краешке кровати примостилась Романа, изящная белокожая девочка с рыжеватыми волосами и в прямоугольных очках. Казалось, она не могла для себя решить, то ли ей наблюдать за Мануэлем во время его исследования, то ли игнорировать его. Про меня она сразу решила, что будет меня игнорировать, но я не обиделся. Уже не раз так бывало, что люди чурались меня, впервые увидев, особенно дети.

– Как тебе это удалось? – спросила госпожа Новотны Мануэля сладким педагогическим голосом, по которому легко определялось, что прежде она была воспитательницей в детском саду.

– А что мне удалось? – ответил Мануэль вопросом, как и следовало ожидать.

– Что Романа показала тебе свои рисунки.

– Я у нее спросил, нельзя ли мне взглянуть на ее картинки с животными.

– И она сказала «да»?

– Нет, она не сказала «да», но и «нет» не сказала, она вообще ничего не сказала, и я просто взял папку. Как видите, она не имеет ничего против.

Я соорудил на лице пристыженную отцовскую улыбку, в том смысле, что «да, вот такие уж это дети, их ни на минуту нельзя оставить одних…».

– Смотри-ка, дядя Гери, вот это круто. Это всегда гибриды из совсем мелких и очень крупных существ, например наполовину паук, наполовину дикий кабан. Или взгляни, это вот особенно круто, тут голова тигра, ноги обезьяны, а тело… Это что, мышь? – спросил Мануэль, обращаясь к более или менее присутствующей художнице.

– Ондатра, – сказала Романа.

Это было вообще ее первое слово. Хорошее начало. Не так уж и плохо для девчушки, подумал я.

– У нее четкая фотографическая память, ей стоит увидеть изображение животного один раз – и она запоминает его до мельчайших деталей. Иногда она комбинирует четыре-пять существ в одном рисунке, – пояснила госпожа Новотны.

Картинки действительно были на свой манер впечатляющими, они немного напомнили мне живопись фантастических реалистов – Хуттера, Хауснера, Брауэра и других знаменитых мастеров. Но при всей высокой оценке – я бы никогда не повесил нечто такое у себя в спальне. Я и сам неплохо создаю себе видения ужаса, для этого мне не требуется подробная инструкция на стене.

– Здорово, хотел бы я так уметь, – сказал Мануэль, обращаясь не к Романе, а скорее к самому себе.

Но она все равно обрадовалась, потому что тут же спрыгнула с кровати, нагнулась, вырыла из кучи картинок одну и сунула ее в руки Мануэлю.

– Ого, ничего себе, а это что за монстр?

– Гадюко-пума-рыба-меч.

– Можно, я ее сфотографирую? Ее напечатают в газете, верно, дядя Гери? Может, ты с ней даже станешь знаменитой, – заявил самопровозглашенный господин шеф-корреспондент.

– Конечно, фотографируй, если хочешь, – пробормотала Романа.

Способность воодушевляться явно не была ее самой сильной стороной. Но и такого уж разительного отличия аутистки от неаутиста никак нельзя было заметить, глядя на этих двоих подростков. Естественно, я предпочел оставить это наблюдение при себе, чтобы не оказаться некорректным с медицинской точки зрения. Главное, что мы внесли в эту мрачную комнатку немного свежего ветра и в первую очередь – немного света.