другой стороне возле лавки Коцоурковой, не было внизу никого, кто бы поддал по ним ногой и подкинул бы их до крыши, до антенн на противоположных домах, было тихо, только одно окно в нашем доме открылось, я услышал и усмехнулся… Вновь и вновь усмехался я до самого утра, пока не заснул, когда темнота за окнами стала сереть, а часы в передней, которые идут на десять минут вперед, пробили шесть — через час мне нужно было вставать и идти в школу. Розовые полоски на пижаме у воротника покраснели, пододеяльник тоже был красный, теперь я понял, что он пахнул розами, с краю он был разорван — я бил его ногами, и на губах и подбородке у меня засохла кровь… Руженка, наверное, все еще кричала в кухне, что выскочит из окна, а мать, наверное, все еще ходила по своей комнате или по столовой, останавливаясь у зеркала, возле графина с водой, похожего на пузатый хрустальный шар, и смотрела в зеркало на свое утомленное, неподвижное, замкнутое лицо… Но мне было хорошо. Мне было совсем хорошо, когда я засыпал, хотя у меня на губах и на подбородке была засохшая кровь, мне вскоре нужно было вставать, но было мне хорошо, хотя я подумал даже о том, что скажу на следующий день Брахтлу и Минеку, было мне хорошо, когда я думал о Катце, Буке, Броновском, обо всем, что вчера случилось, и о Фюрсте, которого я в ближайшие дни страшно изобью, и еще о многом другом, и казалось мне, будто я пасу красных лошадей.

Дома было все решено.

13

На мне были темные длинные брюки и белая рубашка, а еще я должен был надеть галстук и новые черные лаковые ботинки — такие же, как в прошлом году, когда мы ездили к дедушке, только на номер больше. Времени на одевание у меня было достаточно. Часы в передней пробили три, значит, было без десяти, я начал собираться слишком рано. Я хотел сесть на минутку в кресло так, чтобы не сидеть к ней спиной, и опять попробовать все ей выложить, выговориться, поделиться, чтобы она мне сказала пару добрых человеческих слов. На этот раз здесь не было полумрака, было без десяти три — солнечный полдень, и в рюмке на круглом столике не было остатков ликера, рюмка была совсем пуста, но рядом с ней стоял большая начатая бутылка. Бутылка прозрачной белой жидкости. Кусочка лимона, который должен был лежать на подносе за ней, не было видно.

— Значит, — сказала она на венском диалекте… опять она первая начала говорить, — а я в душе спрашивал себя, не рухнут ли мои надежды, — так, значит, ты наконец в школе. В той гимназии у Штернбергского парка с гербом бедного Льва-царя, ты получил, что хотел.

На диване что-то заскрипело. Ну, конечно, этого надо было ждать — медведь вскочил в первую же минуту и навострил уши. Как я заметил, слушала и танцовщица в стеклянной горке. А потом я вынужден был улыбнуться, хотя мне было не до смеха, бабушка сказала:

— О том, как ему нравится в школе, пора бы ему сказать, ведь он ходит туда уже целый месяц.

— Это ошибка, — улыбнулся я, — я хожу не месяц, а почти три четверти года. Ну да… — подтвердил я, когда она покачала головой и в ухе у нее в первый раз заколебался бриллиант, — хожу туда с сентября, а сейчас конец февраля. Школой я доволен.

Бабушка делала вид, что пропустила мои слова мимо ушей, наверное, потому, чтобы выяснить, какой год теперь пишется. Она все еще хотела это знать, только я никак не мог понять зачем. Но у меня было чувство, что за этим скрывается нечто выходящее за пределы здравого человеческого разума.

— В школу должен ходить каждый, — сказала она, — об этом есть закон со времен Марии-Терезии, и от этого никто не может уклониться. Только некоторые школы похожи на тюрьму, несомненно. — И в этот момент в комнате в первый раз раздалось бренчанье. — Как у него идет ученье? — И она перестала бренчать цепью.

— Идет, — кивнул я, — только по арифметике мне нужно подтянуться, научиться делить с остатком.

— Это нетрудно, — ответила она, — этому учили детей в школах еще при Марии-Терезии и научили. Почему бы не научиться тебе в году… году… Ты что-то сказал? — Она быстро подняла глаза, но я ничего не говорил, и она их опять опустила… и спросила, есть ли у меня товарищи.

— Есть, — кивнул я и в этот момент впервые посмотрел на бутылку с прозрачной белой жидкостью и на пустую рюмку, стоящую рядом с ней. Я чувствовал, что наступил подходящий момент, чтобы все ей рассказать, чтобы она мне тоже что-то сказала. Я затаил дыхание, и у меня чуть-чуть заколотилось сердце. — Есть у меня товарищи, — повторил я взволнованно и поглядел на бутылку и рюмку. — Например, Брахтл, с которым сижу на одной парте, и он особенно в последние дни очень хорошо ко мне относится. Потом я дружу с Минеком, который сидит впереди меня, с Броновским, с Букой, а еще с Мойшей Катцем. Все они из самых лучших семей… — Я улыбнулся. — Отец Брахтла — полковник, через год-два он должен стать военным атташе, или как это называется? Поедет в Турцию; отцы Минека и Броновского профессора в университете, а родители Катца — владельцы хозяйственного магазина. Бука беднее, это правда, его отец…

— Бедность не порок, — прервала она меня, — в этом его нельзя упрекать. Важно, чтобы его не испортили… — Она хотела продолжать, но теперь перебил ее я. Чтобы не упустить подходящий момент и высказать все, чтобы и она могла сказать мне несколько слов.

— Все они хорошие мальчики, и я их люблю. Но я не могу быть с ними откровенным до конца. Даже с Брахтлом, Минеком и Катцем. Даже с Брахтлом и Катцем, — подчеркнул я и потом, повернувшись в кресле, вдруг на какую-то долю минуты замолчал. И в этот краткий миг, когда я на какую-то долю минуты замолчал, пока в комнате вновь не прозвучало слово, в памяти моей промелькнуло то, что я видел и слышал, — вчера или позавчера, а может, и третьего дня, когда к нам пришла с лимонами Коцоуркова и в