по ней в пруд, на тихий, заколоченный павильон, и было нам хорошо. Иногда мы прикасались к парапету и тогда чувствовали колючий холод на ладонях, потому что все мы были без перчаток, а парапет был и железный и промерзший. Но нам было хорошо. Парапет нас морозил и колол, как черт, и я вдруг вспомнил о карманах отцовского кожаного пальто. Когда он выходит из кабинета с синим чемоданчиком в руке, прищурив глаза, с сигаретой во рту… в карманах его кожаного пальто — твердый холодный металл, который стоило только быстро выхватить и нажать курок. И с Фюрстом было бы покончено…

— Ты ужасно хороший, и никто не смеет тебя утопить, — повторил Брахтл так ласково, как говорит с Минеком, и наклонился ко мне. — У тебя не замерзла рука? Ведь у тебя почти замерзла рука, не держись больше… — И он снял мою руку с парапета.

— Лебедей здесь нет, — сказал я и оглянулся на дорогу, которая шла за нашими спинами. — Они заколдованы на лебедином озере. На лебедином озере Жар-птицей… — засмеялся я. — Их ищет чернокнижник Мрак в черном плаще и островерхом клобуке… — засмеялся я снова и вдруг заметил, что по дороге за нашими спинами кто-то идет. По дороге от памятника, по которой мы пришли сюда. Какая-то девочка с сумкой. Вероятно, какая-нибудь школьница.

— Лебедей здесь нет, — сказал Минек, украдкой взглянув на скалу. — Я однажды читал… Я однажды читал, — повторил он снова, когда Брахтл улыбнулся, — что когда лебеди чувствуют приближение смерти, они поют, потому что радуются, что отправляются к тому королю, которому служат. А люди, потому что сами боятся смерти, клевещут на лебедей и говорят, что они оплакивают свою смерть и поют от скорби, прощаясь. Но их еще никто не слышал только так говорят. Ты пошлешь и мне письмо? — спросил он и поправил красивый серый шарф на шее под пальто.

— Господа, — сказал я и посмотрел на школьницу которая подошла к пруду и остановилась недалеко от нас у парапета, — господа, будьте уверены, пошлю вам самые красивые открытки, какие только достану в Вене, а может, и привезу чего-нибудь. Но… — прибавил я быстро,— я еще не очень в этом уверен…

— Почему? — Брахтл поднял мою руку…

— Почему, — улыбнулся я, держа руку поднятой, — потому. Разве мы знаем, что еще произойдет до того дня?

— Но ведь ты говорил, если будет хороший табель, то поедешь, — затряс мою руку Брахтл, будто хотел, чтобы я опомнился пли чтобы развеселить меня.

— Это да, — сказал я, рука моя продолжала трястись. — Но дело в другом. Чего смотришь, ты…

Брахтл и Минек обернулись, школьница смотрела на нас, и мне вдруг показалось, что она ждет, когда мы подойдем к ней и начнем разговаривать. Что я назначу ей свидание.

— Чего смотришь… — повторил Брахтл. — Перестань смотреть!

— Пойдемте, господа, — сказал я и заставил себя улыбнуться. — Эта девочка ждет, пока мы с ней заговорим. Какая-то навязчивая. Так вот, я доскажу,— заговорил я, когда мы медленно пошли по дороге от пруда к памятнику, по которой мы только что пришли сюда. — Я должен об этом подумать, кто знает, что еще случится.

— Хорошо, — сказал Брахтл, пройдя несколько шагов, — но чтобы я тебе мог верить. Чтобы ты снова не передумал и не стал бормотать, что пошлешь пасхальную открытку. Я не хочу, чтобы ты что-нибудь привозил. — И Брахтл мотнул головой, чтобы отбросить волосы с глаз — на нем не было берета. — Хватит и открытки. — Он залез в карман и вытащил черно-белую обезьянку.

— Как все это понимать: чтобы ты мог мне верить, чтоб я опять не передумал, не бормотал, — спросил я. — Кто кому не может верить?

— Это ясно, — засмеялся он, — здесь свидетель.

Брахтл снова спрятал обезьянку и взял меня под руку. Он был доволен и улыбался. Минек тоже.

Потом я оглянулся, за нами кто-то шел. Это была та же самая школьница.

— Эта девочка идет за нами, — предупредил я.

Мы оглянулись, и Брахтл махнул головой.

— Пусть себе идет, раз ей нравится, не оглядывайся. Но мне кажется, Михал, ты ошибаешься. Это не та же девчонка. Их — две. У той, первой, косы с розовыми бантами.

Я быстро оглянулся, Брахтл был прав. Их было две. У той, первой, были косы с розовыми бантами.

— А у пруда, — сказал я, — была одна.

— У пруда была одна, а теперь их две. Вторая, наверное, пришла потом. Что из того, чего ты испугался?

Правда, ничего такого не было, теперь их две, а у пруда была одна… Я уже не боялся! Только бы я опять не передумал и не бормотал, чтобы он мог мне верить. Все было наоборот, совсем наоборот, но он это понял так… я обрадовался. Я вспомнил, как он отлупил Фюрста, как Фюрст старался не испачкать свой костюм, и представлял себе, как изобью Фюрста. Этот мальчишка в отутюженном костюме, с накрахмаленным воротником показался мне вдруг таким отвратительным, что, появись он сейчас, я бы повалил его на землю. Будь у меня этот твердый, холодный металл из кожаного пальто отца… Это была, конечно, безвредная фантазия, олень с золотыми рогами, ковер-самолет, сон в серебряных облаках, я улыбнулся… Мы подошли к памятнику и на секунду остановились. На большом темном мраморном постаменте посреди черного квадрата перекопанной земли все еще сидел у ног графа тот большой настоящий дрозд, скамейки крутом были мокрые, пустые, некоторых не хватало — наверное, их куда-то унесли на зиму, от деревьев шел холод и пустая, серая зимняя тишина. Когда мы повернулись, те две школьницы как раз появились за памятником. Они разговаривали и глядели в другую сторону. Куда-то на дурацкие красные крыши. И хотя я ничего подобного раньше не испытывал, было мне ясно, что они глядят туда нарочно, только так… Они догнали нас и независимо прошли мимо, глядя на этот раз на мокрые скамейки. Немного погодя девочка с косами и бантами замедлила шаг, так же поступила и вторая, вроде бы нам показывали, чтобы мы к ним присоединились.

— Ну, конечно, — сказал я вслух, — вы угадали, у нас много свободного времени.

— Давай пойдем сюда, и мы