– Почему вы сражаетесь за фюрера? – наконец выдавил американец, а Хрущеву пояснил. – Хочу понять, что движет солдатами с той стороны, тот же ли это магнетизм личности, как был у Бонапарта.

Хрущёв кивком выразил одобрение. И немец выслушал перевод.

– Красная Армия оказывает бессмысленное сопротивление. Фюрер одним словом обрекает ваши города и вашу страну на небытие. Париж спас себя только безоговорочной и поспешной сдачей. Для вас тоже еще есть шанс. Если русские сдадутся на милость фюрера, то, возможно, он сможет найти для вас место в новом мире. В мире великих национал-социалистических принципов!

– Хайль Гитлер! – экзальтированно выкрикнул немец в завершение.

Поморщившись, Хрущев жестом приказал увести пленного. Тот, уверившись, что отправляют его не куда-нибудь, а на расстрел, взвыл напоследок.

– Переводить? – без эмоций спросил переводчик.

Хрущев махнул рукой на американского журналиста, а тот кивнул.

– Лейтенант, заверил, что мы ответим за его смерть перед фюрером! Также за это ответите вы! И пригрозил, что все океаны мира не спасут вашу Америку от гнева фюрера! Мы все ответим за его, лейтенанта, смерть!

Зевнув, Хрущев повернулся к Толстому.

– Поняли? Все моря мира не остановят бесноватого Гитлера. Именно поэтому против него и объединится весь мир, раньше или позже. А ваше присутствие, дорогой Илья Андреевич, говорит о том, что, наверное, все-таки раньше.

– Никита Сергеевич! – сказано это было так, что, не собиравшийся ни на что отвлекаться Хрущев замер, ожидая продолжения. – Боюсь, я не впечатлен.

Дружелюбное живое лицо Хрущёва мгновенно застыло резиновой маской. А его крохотные глазки съежились до игольных ушек.

– Вы, русские, не упускаете случая расписать фашистские зверства, – невозмутимо продолжил Толстой. – Вы подчеркиваете, что ведете священную войну. Что захватчик – немец. А вы лишь защищаетесь. Для войны одной идеологии против другой идеологии – это лучший довод, какой можно придумать, по-моему.

Хрущев слушал, не шевелясь. Лишь изредка моргал. Да губы белели.

– А этот лейтенант… Кто сказал, что он говорит неправду? – гнул своё Толстой. – Вы – наши союзники и, как союзник, я верю вам, а не гитлеровцу. Но как писатель я обязан увидеть все своими глазами. Увидеть передовую, увидеть кровь и смерть… Понюхать, так сказать, пороху. И при этом, конечно, Никита Сергеевич, я полностью в вашем распоряжении. Можете сколько угодно с помощью меня поднимать моральный дух своим солдатам.

Лицо Хрущева не разгладилось, взгляд не потеплел. Но в них определенно появилась какая-то новая мысль. ЧВС рассматривал Толстого почти с любопытством. Наконец кивнул, и изрек:

– Хорошо…

«Вчерашние мои собутыльники, наверняка, в прошлых жизнях были русскими гусарами – уж больно пьют лихо, за одну жизнь такому не научиться, – думал американец. – А вот кем были вы, Никита Сергеевич? Мне кажется, вы из тех идейных миссионеров, что ехали обращать индейцев в христианство. Эти миссии чаще всего оканчивались костром либо для обращающего, либо для обращаемых. Но бурлящая энергия, что гнала вас через недоизученный океан на другой материк, она же пригнала вас теперь под стены Сталинграда, где вы можете на равных сражаться с такими же фанатично идейными индивидуумами».

Хрущев с силой хватил ладонью по столу.

– Ах, дорогой Илья Андреевич, верите ли, как вас увидел, так и решил – вот он? Человек! Человечище! Пусть будет, как хотите вы! А знаете, вот возьму и предоставлю вам доступ на передовую. А что – обеспечу вашу поездку своим поручительством. Вы – мой личный друг, сталинградцам этого хватит для убеждения в вашей преданности нашему общему делу.

ЧВС прошел через кабинет, и выглянул за дверь.

– Василий, зайди сюда! – позвал он.

– А вот и Вася, – провозгласил Хрущев, указывая на появившегося субъекта. – Знакомьтесь, это товарищ Капустин, наш пропагандист. Он только-только с тыловых складов, так что с радостью займётся более интересным делом.

Капустин протянул американцу маленькую шершавую ладонь. При этом смотреть старался обязательно в глаза.

– У меня для тебя весьма ответственное поручение, Василий, – вкрадчиво повёл речь Хрущёв. – Поступаешь в полное распоряжение мистера.. Отставить, э-э, товарища Толстого на ближайшие двадцать четыре часа. Свезёшь его на ту сторону, покажешь всё, и – назад. За жизнь и безопасность дорогого гостя отвечаешь головой!

Пока Василий Капустин уточнял детали поездки у Хрущёва, Толстой получил возможность рассмотреть назначенного провожатого, и составить первое впечатление.

«Хм… Он… Он – забавный», – наконец решил американец, и на том успокоился.

– Дорогой Илья Андреевич, как вы поняли, это ваш… адъютант или проводник, как вам больше нравится. Желаю вам обоим удачи. На том берегу она обязательно понадобится. Только учтите, фашисты там – не чета сбитому лётчику, что как зверь в клетке рычит, но куснуть не может. Те звери – при всех своих клыках и зубах. А что, сами захотели! Ну, да ладно, ни пуха вам, товарищи!

Толстому он пожал руку крепко, и даже зачем-то тряхнув ее. А Василия просто обнял. Тоже крепко, со значением.

Что это за значение, Толстого осенило только тогда, когда они пересекали комнату с писарями и телефонистами.

«Да уж! Похоже, вы, Никита Сергеевич, действительно гений политического воспитания, – мысленно изумился американец. – Ведь вы запросто могли не пустить меня. Как-никак – зона-то прифронтовая, что в ней делать иностранному журналисту? Но, тем не менее, вы, ничтоже сумняшеся, отправили журналиста туда, где он может погибнуть. А я ещё удивился – как же вы так легко отказались от своих первоначальных планов по поднятию боевого духа у солдат? А очень просто…»

Толстой с Василием вышли из здания.

«…Ведь лучшего подарка и не придумать не смогу, чем погибнуть там, в Сталинграде. Тем самым фашисты лишний раз продемонстрируют всему миру звериную сущность убийц, а солдаты Сталинграда получат лишний повод выстоять – если сам «внук великого писателя» вернулся на родину предков в час беды, и сложил тут голову, то им тем более надлежит стоять насмерть. Да уж, вы же мой труп сфотографируете, и будете этой фотографией махать как красным знаменем! Сочувствую вашей борьбе, Никита Сергеевич, и понимаю, что для вас лучше всего, если я умру на том берегу реки, но… Но у меня есть собственное задание, которое все еще не выполнено. Поэтому – тьфу на вас!».

– Василий, эээ..? – на улице обратился Толстой к опередившему его «проводнику».

Капустин сбавил скорость и засеменил рядом, старательно заглядывая в глаза. Чем дольше Толстой находился тут, тем проще себя чувствовал. Вот уже и привычка называть людей не по имени или фамилии, а по имени-отчеству уже не кажется такой странной. И где-то в закоулках памяти маячат детские воспоминания на сей счёт.