С зареванным лицом я наконец встаю с матраса и иду в ванную, чтобы умыться холодной водой. Я интенсивно прочищаю нос и глубоко вдыхаю. После этого я говорю своему визави, отражающемуся в зеркале в ванной: «Жалость к самой себе не продвинет тебя вперед. Соберись и подумай, что делать дальше». Опершись руками о холодную раковину, я начала думать о дальнейших планах.

Назад, к своей старой работе? Я провела столько процессов по трудовым спорам, что давать себе какие-либо надежды было бессмысленно. Возможно, я выиграю суд и получу какую-то компенсацию, но на свою прошлую работу я не вернусь.

Так, и что? Искать новое место? Писать резюме, ходить на собеседования? Я могу указать на многочисленные удачные случаи оздоровления предприятий, а также на то, что имею хорошую репутацию и широкую сеть профессиональных контактов. Это, конечно, будет не тяжело — найти такую же позицию либо даже что-то получше. Но действительно ли это то, чего я хочу?

Я вопросительно смотрю на свое отражение в зеркале, и мне снова приходит на ум эта уже подзабытая, но от этого не менее сумасшедшая идея: я ведь теперь могу пройти по МТХ. Я тут же стала накидывать календарный план. Расчет времени путешествия просто идеален. Сезон на Маршруте тихоокеанского хребта начинается в середине апреля. Таким образом, у меня было около четырех месяцев, чтобы подготовиться к путешествию. В октябре я бы вернулась из США и снова начала искать работу. В зеркале я вижу, как мои глаза горят идеей похода по МТХ и как напрягается мое лицо, когда я думаю об этом. Приключения зовут!

Мысль о походе по МТХ была заманчивой, но в тот момент я еще не приняла окончательного решения. Настолько глубоко засели внутри меня шок и чувство стыда от увольнения. Следующие несколько недель я разрывалась между чувством неуверенности в собственных силах и желанием строить карьеру, инстинктом самосохранения и жаждой приключений. Для принятия окончательного решения мне необходим последний, решающий, аргумент, который месяцем позже преподнесет мне судьба…

Январь 2004[4]

Берлин, Германия

Как только я оказываюсь в доме инвалидов, мне в нос тут же ударяет типичный запах средств дезинфекции, мочи и разогретого картофельного пюре. Или это все же брюссельская капуста? Я подхожу к стойке администратора и спрашиваю Бернда.

«Пятый этаж, комната пятьсот одиннадцать. Но сначала посмотрите в общей комнате. Пациенты часто сидят там целыми днями».

Настроение у меня было подавленным. Я зашла в лифт и спросила себя, что же меня ждет. Бернд — мой старый знакомый. Сорок шесть лет, гей, успешный архитектор и яппи. До того момента, пока его не хватил удар. Его положили в реанимацию, привели в чувство, но он получил серьезные повреждения мозга. После интенсивной терапии и больницы его поселили сюда как безнадежно больного.

Дверь лифта с протяжным звуком отворилась. Я выхожу и смотрю вокруг. Из-за угла слышно включенный телевизор. Это, должно быть, общая комната. Я медленно иду в этом направлении мимо стоящих больничных коек и подносов для еды. За маленьким столом я вижу Бернда. Он сидит в инвалидной коляске. Он одет в синий спортивный костюм и толстые шерстяные носки. Он безучастно смотрит куда-то вдаль мимо телевизора. Рядом с ним много восьмидесятилетних стариков, наверняка страдающих слабоумием.

Я аккуратно подхожу ближе. «Здравствуй, Бернд!» — говорю я ему. Он медленно поворачивается ко мне, но его глаза по-прежнему непонимающе смотрят на меня. Он открыл рот, и я услышала только слабое бурление внутри. Я стою перед ним и не знаю, что делать дальше. Вдруг я слышу, как позади меня загремела посуда. Я испуганно оборачиваюсь и смотрю в полные дружелюбия глаза медсестры.

«Это хорошо, что вы навещаете Бернда. Вы пришли как раз вовремя. Сейчас время обеда, и вы можете помочь мне его покормить».

«Что вы имеете в виду? Что значит „покормить его“?» — спрашиваю я удивленно.

«А, так вы впервые пришли к нему. Он больше не может глотать и говорить. Так что кормление теперь занимает достаточно много времени. Подождите, я покажу вам, как это лучше сделать».

Я не успела ничего ответить, а она уже повязала Бернду нагрудник, поставила поднос с пюре перед ним и дала мне ложку и маленькую салфетку. «Салфеткой можно вытереть ему рот. Не торопитесь. Я вернусь, как только раздам всем еду», — сказала она и пошла к следующему пациенту.

В нашу последнюю встречу мы с Берндом кушали в шикарном берлинском ресторане, а теперь я кормлю его щадящим питанием. Я беру ложку пюре и осторожно кладу ему в рот. Бернд едва ли может глотать. Он давится и пускает слюни. Каждая ложка — пытка. Слюна капает изо рта на нагрудник. После десяти ложек он отказывается открывать рот и спазматически жестикулирует левой рукой. Правая сторона его тела практически полностью парализована. Храбро улыбаясь, я пытаюсь рассказать Бернду что-то хорошее, хоть и знаю, что он не может ответить. Я даже не знаю, узнает он меня или нет. Я сижу прямо перед ним и поглаживаю его руку, пока на заднем плане по телевизору идет телевикторина. Когда через полчаса я захотела уйти, он вцепился в мою руку и никак не хотел ее отпускать. Медсестра тут же пришла мне на помощь и поблагодарила меня: «Спасибо за то, что покормили его. Приходите снова. Я думаю, Бернд был очень рад вас увидеть».

И я, конечно же, приду снова. У меня, как у новоиспеченного безработного, куча свободного времени, и я навещаю Бернда через день. А тем временем его фирма объявила себя банкротом, его шикарный «Мерседес» будет пущен с молотка, а из пентхауса будет вынесена вся мебель и его сдадут другому. Но Бернда это больше не интересует. Я кормлю его пюре на обед, играю с ним в «Поймай мячик» и смотрю утренние телевикторины. Бернд открыл для меня новый горизонт. Что есть мое увольнение по сравнению с его судьбой? Я на собственном опыте учусь понимать, что есть вещи куда более важные, чем карьера и деньги.

Девять вечера, я собираюсь выйти из квартиры, но слышу, как звонит телефон. Я думаю — взять трубку или все же нет. Через полчаса у меня назначена встреча в известном клубе города. Ай, ладно. «Да, алло?» — говорю я и слышу совершенно незнакомый мне голос на другом конце трубки: «Простите за столь поздний звонок. Вы еще не знаете меня лично. Я — мать Бернда… Не знаю, к кому еще я могу обратиться».

Я тут же теряю какое-либо настроение идти куда-либо и практически в панике спрашиваю: «С Берндом что-то случилось?»

«Да, у него еще один удар. Он лежит в реанимации. Я сейчас в Любеке и смогу быть в Берлине только к пяти часам. Я не могу дозвониться до друга Бернда, а больше у меня нет знакомых в Берлине. Вы не могли бы поехать в реанимацию и побыть с ним? Я бы не хотела, чтобы он сейчас был один».

«Конечно! — отвечаю я. В моей голове роятся мысли. — Я уже выезжаю. Позвоню вам, как только увижу его».

Через полчаса я уже спрашивала про Бернда в реанимационном отделении больницы. Медсестра наконец отвела меня к его кровати. Вид его меня до смерти напугал. Бернд лежал в белой больничной рубашке. Он казался очень хрупким. К его носу и рукам тянулись шланги. Его кожа кажется такой бледной под искусственным больничным светом. Он даже не открывает глаза, когда я аккуратно беру его за руку и поглаживаю его пальцы. «У него случился удар, — сообщает мне медсестра. — И я так понимаю, это уже не первый, да?» — спрашивает она меня.