— На твоем месте я давно уже сделал бы выводы.

— Не примазывайся к чужим подвигам…

Поднялись в старый город, в узкие улочки.

— Улица Кота, Который Ловит Рыбу, шестнадцатый век. По легенде, тут в таверне обретался недюжинного ума котяра. В свободное время он ходил на рыбалку, добычу волок хозяевам. Всем бы такого кота. Хотя я котов… не очень.

— А ты бульон из них пробовал?..

Протопали еще немного.

— Это самое старое дерево в Париже. А напротив — самая старая церковь, бедного святого Жюльена.

Дерево того и гляди рухнет. А церковь какая-то не впечатляющая.

Марина отстает на пару шагов, смотрит Денису в спину. Белая рубашка, брюки. Не заинтересовался бы — притащился б в майке «про идиотов» и драных джинсах.

— Улица Жит-лё-Кёр, девятнадцатый век. Почему так названа, есть идеи?

– “Cœur”… «сердце»… Какая-то любовная история?

Походка развинченная, руки-в-карманы. Начинает нравиться. Сильно.

— Это лирика, художница. Реальность банальна — название пошло от Жиля лё Кё, что в то время означало «Повар Жиль». Кстати, о еде. Погрызть ничего не хочешь? Приглашаю.

Оккупировали столик на улице. Взяли по кроличьей лапе: не разорительно.

Клелия. Пальчики серебром унизаны. Кивнул:

— Можно посмотреть?

Протянула правую руку, растопырила пальцы. Сжал их:

— Попалась.

Вырываться не стала, повела плечом, подцепила на вилку картошину:

— Как есть-то будешь?

— Без ножа. Ну его, этикет этот.

Молчали с минуту, жевали. Она первая начала:

— Тебе здесь не одиноко?

Кролика ковырять неудобно, отпустил ее.

— Обычно вопрос формулируется иначе. А именно: «Ты не думал вернуться?» Я отвечаю, что идея блестящая.

Они все, кого «с большой земли» ветром заносит, спрашивают. Медом у них там на Руси намазано, что ли? Но тут — удивленный взгляд:

— Я совсем не о том… Просто страна-то чужая, хоть и красивая.

Хорош аргумент: красивая. Удобная, да. И без азиатской дикости.

— Спустя десять лет не такая и чужая. — Помолчал. — Можно подумать, Казахстан родной. Из этого «родного» уже полтора миллиона русских драпануло — с тех пор как у казахов национальное самосознание проснулось, и оказалось, что со сна у него плохое расположение духа.

Улыбнулась, вроде как с понимающим видом:

— Достали их колонизаторы…

Не ей казахов защищать, точно.

— У меня отец строитель, проектировщик. Говорит, мы урюкам страну с нуля выстроили, а теперь они себя пупами земли возомнили. Однажды он это объяснил местному косоглазому министру, когда — недолго — в его за́мах ходил.

— А тот?

— Уволил.

Кролик что надо. Опять помолчали. Клелия поежилась:

— А я вот боюсь, что мне будет одиноко.

— Приятелей в своей школе заведешь. — Усмехнулся. — Мне можешь позвонить, если что.

— Вот спасибо.

— Не заметишь, как год пролетит.

Она пожала плечом:

— Думаешь, я вернусь в Новочебоксарск?

— Ну, в Москву. Тебе легко, у тебя гражданство российское.

— А у тебя разве нет?

Вот они, россияне. Смысл трагедии им не очевиден.

— Я, вообще-то, казах.

Ей это показалось смешным.

— Кстати, у французов оно звучит как «казак», и я начинаю себя хохлом чувствовать, запорожским.

Она взяла рюмку с вином, отпила. Подумал: красивые у нее руки.

— Правда, недавно я получил французский паспорт, так что урюки теперь не указ. Вот думаю: оставят они мне гражданство или по визе домой кататься придется…

— Может, проще родителей сюда вывезти?

Еще одна суперидея.

Там у матери все условия, чтобы в дурдом угодить. Бабка от старости соображать перестала, но временами у нее просветление, командует, жизни нет, рыпнешься — клюкой получишь. Отец из болота давно по кочкам ускакал, но свято место пусто не бывает — нарисовался бывший экскаваторщик, алкаш. Мать его из дома периодически выгоняет, а он кается и назад просится.

— Не проще. Если вывозить, так только мамашу, но именно этого я делать не буду.

— У вас плохие отношения? — Клелия взяла салфетку, достала ручку.

— Нет, там другое…

Следил, как она рисует на салфетке, поглядывая на пацана, остановившегося в двух шагах. Тот держал за лапы псину, повесив ее на шею как воротник. Протянула рисунок:

— Я всегда хотела таксу. А мама — сеттера. Завели кота.

Довольно точно изображено. Вернул ей салфетку:

— Кошак ходит в кандидатах на бульон? Отличное применение котам, между прочим.

— Да у тебя, похоже, личные счеты с пушистыми…

Не стал рассказывать ей, чем двадцать лет назад закончилась война с приподъездными бабками и их драгоценными помоечными непушистыми. Бабки, прикармливавшие облезлых тварей, взъелись на добродушного, но хулиганистого фокстерьера, любимца семейства Сельяновых. Он якобы «котов пугал». И однажды накатали депешу управдому, мол, надо «злобного фокса» усыпить. Пришлось ни свет ни заря котов переловить, отвезти за пять остановок автобуса на стройку и там перевешать. Бабки зело удивлялись — куда котики попрятались. Как раз осень началась. Сказал им: «На юг улетели, вчера клин видел», — физиономии у них были еще те. Видимо, догадывались старые, что дело нечисто. Кровной местью попахивает. С тех пор нет к котам любви.

Пешеходная улочка, выложенная булыжником, фасад в темно-красных тонах: “Relais Odéon”. Над входом золотистые буквы: “Bistro 1900”. Свободный столик один оставался, с краю. Рядом кадка с вечнозеленым деревцем, шишки размером с копейку. Скатерка белая бумажная, так и хочется набросать на ней это лицо напротив.

Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.

Неужто у него почти два года — никого? Побарабанил пальцами по столу:

— Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?

— Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.

Все трубили о ее смелости необычайной — взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же — бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.