У него имелась даже персональная мастерская в Чебоксарах. Но имени он не сделал. Люто ненавидел Глазунова и Шилова; вообще, всем известным художникам дал прозвание «нежить». Нежитью номер один считался «прохиндей» Никас Сафронов, рисовавший президентов.

— А слабо ему Ельцина с собачьей головой изобразить? Слабо! Потому что нежить.

— Пап, ты просто завидуешь, — как-то не выдержала Марина. Противно наблюдать, как из человека злоба пузырится.

Чтоб он завидовал? Да ему по барабану, кто там что малюет!

Свои опыты Марина только маме показывала. Та говорила: «Мне нравится, но не вышло бы как в истории про бездарного артиста…» Марина бездарной себя не ощущала и все больше задумывалась о художественной школе.

А однажды она увлеклась мангой.

Поначалу перерисовывала из японского сборника комиксов миленьких персонажей с выразительными глазами на пол-лица, потом начала придумывать истории. Такую пачку листов и обнаружил отец.

Сперва он не понял, что это Маринино художество. Ей бы промолчать — может, и обошлось бы. Так ведь нет, сказала, гордость распирала — самой же нравилось.

Это воспоминание она не трогала. Оно лежало глубоко внутри: не видать, только тяжесть чувствуется. Листы отец изорвал так, что склеивать было глупо.

Марина сидела на каменной скамейке парка Со, одна. Зачем она пришла сюда? Ностальгии пока не появилось, и «маленькой России» не хотелось. Хотелось в чужом мире пожить, наудивляться.

Солнце было незлое, почти осеннее. Марина подставила ему лицо, думала о чем-то. Вдруг вспомнила, что забыла на лужайке шейный платок. Побрела назад.

Какой-то парнишка протянул ей стаканчик — все с тем же вином. Посидеть пять минут на траве для приличия и — домой. «Дома» странная диспозиция: два «брата-акробата», актер и фотограф. Актер красив, как ангел, работы нет, есть девушка, певица, — иногда остается ночевать. Фотограф тоже ничего, но водит то одну, то другую. Марину поселили в шестиметровой детской, больше похожей на чулан. Она ныряет в кровать и выключает свет, когда в ночи звякает ключ в замке: фотограф наверняка с кралей, лучше сделать вид, что сон свалил. Приятель Анькиного отца попросил фотографа приютить Марину, пока она жилье не найдет, и тот сделал доброе дело, так что нечего «отсвечивать».

Рядом на траву опустился тип в майке с надписью по-английски: «Я не общаюсь с идиотами. Подумай, прежде чем ко мне обратиться».

— Как настроение?

— Я лучше помолчу, — Марина кинула красноречивый взгляд на майку.

Хмыкнул:

— Откуда такая неуверенность в себе?

— Скорее, склонность все подвергать сомнению. Даже собственные способности.

— Наукой занимаешься?

— Не. Рисую…

— Вот как. Ник на форуме у тебя какой?

— Клелия.

— А я — Корто Мальтез.

Думал, она все еще в Новочебоксарске, эта Клелия. Переписка странно оборвалась. Написал ей — не ответила. Подождал, написал снова. Опять не ответила. На форуме появлялась. Решил: не хочет — не надо.

— Что это ты депеши слать перестал?

Хорошенькая. Худая, длинные рыжеватые волосы. Сидит, щурится на солнце. На радужке глаза будто золотые капельки разбросаны. Такую бы мне.

— Никогда не поверю, что два письма подряд не дошли.

— Корто, клянусь тебе…

— Клянись-клянись. Я, видишь ли, тоже все подвергаю сомнению.

Договорились прогуляться вечером по набережной Сены.

«Ильэвёню лётан дэкатедралё-о-о-о!» — всякий раз всплывало, когда она выходила из дома и сталкивалась взглядом с собором Сакре-Кёр. Построенный в девятнадцатом веке, он отношения к мюзиклу “Notre Dame de Paris” не имел, но оказался первой «катедралью», увиденной Мариной в Париже. На холм, к собору, она поднималась каждый день. Пускай Сакре-Кёр называют самым уродливым храмом французской столицы — он улыбался ей. Рисуешь его — быстро, в карандаше, переворачиваешь рисунок — и своды превращаются в улыбки.

Радость вертелась повсюду — Марина едва успевала зарисовывать: окно, увитое плющом, бабулька с бантом на шее и с болонкой на вязаном поводке, девчонка на роликах — упала на лавку, вытянула ноги, запрокинула голову, замерла.

И так легко было. За десять минут вклеили в паспорт розовую бумажку — годовой вид на жительство, деньги еще оставались, жилье какое-никакое имелось. И был Париж, от которого она — не первая — потеряла голову, но не столько из-за того, что он прекрасен, сколько потому, что в воздухе пахло радостью. И хотелось рисовать!

А занесло ее сюда из-за мюзикла “Notre Dame de Paris”. Она — недолго — жила в Москве, работала моделью в художественной школе, и в нее влюбился мальчишка-студент. Подкараулил после занятий: «Простите… Можно вас… вам… я… я хотел вам спеть». Держал в руках гитару. Пожала плечом: «Здесь?» Кивнул. Села на ступеньку. Мальчишка пристроился ниже, начал струны перебирать, комичная ситуация, но смеяться некому. И прозвучало: «Боль…»

Эта музыка показалась ей смутно знакомой.

Боль —

Эсмеральды волосы черны, как смоль.

Боже мой, когда она танцует, сколь

Похожа на голубку, что сейчас вспорхнет.

О, эта боль меня, наверное, убьет.

Вот тело то, что я готов обожествить.

Чего еще у Богоматери просить?

Коль

В нее посмеет кинуть камень лицемер,

Ему не избежать проклятия химер!

О, Люцифер,

Сильней любых прекрасных грез

Мечта коснуться Эсмеральдиных волос![1]

Точно — это же «Белль» из мюзикла “Notre Dame de Paris”. Только у мальчишки не «белль», а «боль»… Ему, верно, несладко.

Боль —

Я не ведаю, взялась она отколь:

Сердце будто режут поперек и вдоль!

О, Дьявол, слышишь, этим телом не глаголь —

Давно чужда уже земная мне юдоль.

Она — сам грех, о, мне желать ее доколь?

Ведь эта плоть мне — как на свежей ране соль.

Столь

Прекрасен, но притом трагичен образ сей,

Как будто крест она несет за всех людей…

О, Матерь Божья,

Коль судьба мне — согрешить,

Открыть мне сердце Эсмеральды разреши.

Это она, Марина — Эсмеральда? Да нет у нее сердца — после истории с Вадимом осколки, и те вымела. И не несла она крест за людей, она свой персональный еле тащила. Мальчишке же не сердце ее нужно, а то, про что поет, — нагляделся обнаженки.