Его, кажется, никто не слушал. Ковалиха злобно шипела в кухне на девчат, Коваль угодливо сыпал свое «хе-хе-хе», гибитскомиссар старательно истреблял ветчину, а раскрасневшийся майор задумчиво тянул из бокала шнапс, не отрывая глаз от двери, мимо которой будто ненароком то и дело проплывала хозяйка.

А Титаренко продолжал изливать душу:

— Рассобачился народ. Из повиновения вышел, конешно, не признает твердой власти. А без власти нешто возможно? Вот было у меня до революции хозяйство. Не так уж большое, конешно, но подходящее. Прирезать бы земельки, заводик небольшенький построить— жить было бы можно. В восемнадцатом все растащили, конешно. До гвоздя!

Офицеры, не обращая внимания на болтовню старика, вели непринужденную беседу. Они ведь давние друзья, не одну европейскую страну прошли вместе. Разговаривали они по-немецки, и Коваль хоть ни бельмеса не понимал, но слушал, будто пасхальное пение ангелов.

— Ты по-прежнему, друг мой, любишь поесть и выпить, — беззлобно подшучивал майор, а сам не мог оторвать глаз от двери.

Гебитскомиссар умиротворенно ворковал, разрывая зубами ветчину, в свою очередь задевая майора:

— О, а мой друг майор? Я вижу, он по-прежнему гуляка и сердцеед. Чувствую, нет — уверен, сегодня еще у одного почтенного мужа прорежутся рожки!

Они долго хохочут — майор тихо, воркотливо, а гебитс — громко, захлебываясь, до слез. Им мелким смешком вторит Коваль — не иначе довольный тем, что ему подготавливалось.

Титаренко терпеливо ожидал, пока перестанут смеяться.

— Воевал я и у Петлюры, был и у гетмана Скоропадского, конешно. Но без вас все равно нам бы крышка. Пришли в восемнадцатом ваши — и добро снова вернулось ко мне во двор. Да не пришлось, конешно, тогда удержаться. Как бы оно и теперь… не прохлопать…

Гебитс продолжал лениво жевать, ему вроде бы уже и не лезло в горло, но он все ел, боясь не насытить свою утробу… Майор уже вертелся на кухне возле Ковалихи, что-то шептал ей на ухо, а та кокетливо хохотала, временами взвизгивая.

Коваль услужливо подкладывал гебитсу кусочки повкуснее, а Титаренко говорил и говорил, будто одного только его и слушали:

— В тридцатом и совсем по миру пустили. Но я не Погиб. Ждал, конешно. Как бога ждал. Знал, что придете. И дождался — опять хозяйство свое из зубов, можно сказать, у колхоза вырвал. А теперь в село свое и не показывайся — партизаны там хозяйничают. Так что, конешно, давно их пора уничтожить. Сам поведу. Я тут все пути-дорожки знаю, от меня, конешно, не спрячутся.

Гебитс наконец насытился, он какое-то время устало глазел на Титаренко, словно только что его увидел, затем расслабленным голосом произнес:

— Ихь шляфен… спать, спать.

Коваль и Титаренко подхватили под руки отяжелевшего гебитскомиссара и осторожно, стараясь ступать с ним в ногу, повели на кровать. В соседней комнате слышны были взвизгивания Ковалихи и голубиное воркование баска майора.

III

Два дня уже мы со Степаном Юхимовичем находились в небольшом селе Ровжа, в нескольких километрах от Пырнова.

Степан Юхимович Науменко — человек в том возрасте, когда можно дать и тридцать пять, и сорок пять, а то и все пять десятков. Выше среднего роста, крепкий, стройный, как юноша, энергичный и подвижной. Лицо простое, крестьянское, от трескучих морозов и суховеев темно-бронзовое, лоб изрезан глубокими морщинами. Глаза карие, живые, с огоньками и чуть заметной лукавинкой — смотрит на тебя, слушает, а в глазах: «Говори, говори, я-то тебя насквозь вижу…»

Его здесь все знали. Только заедем в село — и стар и млад окружат, за руку здороваются, по имени-отчеству величают. Сам он тоже — к любому по имени-отчеству, о чем-нибудь спросит, пошутит…

Науменко здесь вырос, работал в «Заготсено», затем в райисполкоме, так что во всех селах перебывал по многу раз. Сейчас он командовал партизанским отрядом «Перемога».

Остановились мы у колхозника Романенко. Сын Романенко, Илько, двадцатилетний красавец, числился у Науменко в адъютантах.

С нами в село прибыл и взвод разведчиков. Они день и ночь вели поиски вокруг Пырнова, а мы разрабатывали тактический план разгрома пырновского гарнизона.

На столе лежал большой лист бумаги, на нем был нанесен весь Пырнов — весь, до последнего домишки. Теперь старательно наносились все тропки, подходы и огневые точки врага.

Дверь то и дело открывалась, в хату входил кто-нибудь из разведчиков; после короткого разговора с вошедшим на карте появлялись новые обозначения.

Если разведчик отвечал нечетко или не уточнил во время разведки каких-то деталей, Степан Юхимович очень сердился:

— Ни черта ты не узнал! Тебе на кухне картошку бы чистить, а не в разведчиках ходить. «Пароходы прибыли!» Это и слепому видно, что прибыли! А ты мне скажи: сколько на них немцев, какое вооружение? Ты разведчик, а не американский наблюдател ь. Даю шесть часов, и чтобы мне доложено было все в точности!

Незадачливый разведчик вылетел вон из хаты, а Науменко позвал адъютанта:

— Ильюша! Одна нога здесь — другая там. Катай к Млынченко, скажешь: немцы прибыли на пароходах. Пусть разведает точно, что за немцы и чего им надобно. А то такие разведчики, как вот этот, ни чертовой матери не узнают.

Илья, которому очень нравилось козырять и щелкать каблуками, молодцевато повернулся перед командиром, побежал выполнять приказание.

А Степан не мог усидеть на месте.

— Знаешь, пройду-ка, пожалуй, я сам. Черт их знает, сколько их там понаехало? Может, весь план придется ломать.

Он с сожалением поглядел на план, будто его и впрямь приходилось ломать. Раздраженный, он менял решения и все же не мог усидеть в хате.

Закурив толстенную цигарку, выходил на улицу потолковать с людьми, а заодно и отдать кое-какие распоряжения.

Старик Романенко часами