Через несколько минут я уже обогнал партизанскую колонну. Конь летел вихрем, а хотелось, чтобы он мчался еще быстрее, чтобы хоть встречный ветер смог сдуть печаль с сердца. Даже радость победы не могла заглушить горя и скорби по товарищам, с которыми сегодня последний раз вместе побывали в бою.

Над Пырновом все еще клубились тяжелые тучи черного дыма.

1944

Анка

Стояла ранняя весна. Снег с полей давно сошел, деревья ожили и шумели на ветру нежной молодой листвой, зеленили долину. Пахло зеленью и приторной испариной земли, жаждущей сева.

На опушке леса стояли трое: два юноши и девушка. Они долго всматривались в даль, где с небесной синью переливался полноводный Днепр. Он мерцал, словно марево в пустыне. Синими сделались и счастливо улыбавшиеся глаза Анки. Она, позабыв про усталость, несколько минут не отрываясь глядела на родную реку, которая билась в весеннем разливе о крутые голые берега, низинками подкрадываясь к самым селениям.

Не сговариваясь, партизаны присели на зеленой траве. Теперь можно было и отдохнуть. Хотелось растянуться, распластаться на земле, слушать жаворонка. И еще — если бы кто-нибудь отогнал эту надоедливую сороку!.. Встретилась в лесу и проводила их до самой опушки. Вот и сейчас никак успокоиться не может. Что за противная птица!.. Но вот все-таки, кажется, куда-то полетела. Сорока действительно перестала стрекотать, забравшись в глубь леса; позже оттуда время от времени доносилось ее татаканье, то тревожное, то игривое.

Партизаны чувствовали себя как дома. Двое суток тревог и опасностей остались позади. Дни и ночи без отдыха они шли, боясь опоздать или наткнуться на вражескую засаду. И вот наконец вышли к Днепру, можно считать — в партизанские владения.

Солнце катилось к западу. Деревья по соседству отбрасывали длинные тени. По небу плыли легкие облачка, кудрявились, клубились, обгоняли друг друга.

Партизаны спешили в штаб с важным донесением. Их боевая группа под командованием Черномора, молодого инженера, прозванного так потому, что он отпустил роскошную черную бороду, действовала на одной очень важной железнодорожной магистрали. У Черномора кончались мины, совсем мало оставалось взрывчатки, а тут, как назло, шли и шли эшелоны. От своих агентов-разведчиков Черномору стало известно, что через неделю немцы пустят по этой магистрали несколько эшелонов с танками, горючим, войсками. Уж лучше самому под ними взорваться, чем пропустить такую силищу. До штаба было далеко, дорога небезопасна, и Черномор с донесением отправил именно этих, наиболее опытных и выносливых бойцов. Он требовал боеприпасов и подкрепления людьми.

Связные были довольны: трудный и долгий путь остался теперь позади, прошли они его очень удачно: ни единой стычки.

Где-то высоко в небе пролетал незримый клин журавлей, из синего поднебесья доносилось только тоскливое «кру-кру…».

Лежа кверху лицом, Анка крепкими зубами покусывала прошлогоднюю травинку и, прищурив глаза, всматривалась в высоту. Ей хотелось увидеть журавлей. Долго провожала она их немигающими глазами и уже после, когда те растаяли в синеве, вздохнула, произнесла раздумчиво:

— Журавли в высоте, — значит, к теплой весне…

Услышав ее слова, Дмитро, который было уже задремал уткнувшись носом в землю, лениво перевернулся на спину и обвел взглядом небо. Он искал журавлей. А Борис — он, даже отдыхая, не мог сидеть без дела и сейчас дозаряжал диск автомата — размечтался вслух:

— Хотел бы я иметь крылья. Всю жизнь хотел летчиком стать, а вышел из меня учитель…

Глядя в небо и ища в нем журавлей, Дмитро заговорил о том же:

— Интересные они, журавли эти. Всю жизнь летают. Без карты, без компаса и не ошибутся — на зиму в Египет, летом домой…

Анка не прислушивалась к их разговору, она думала о своем. Такая уж у нее привычка — сядет отдохнуть и обязательно размечтается. Воспоминания одно за другим набегают, как днепровские волны на берег.

Вспомнилось, как впервые пришла к партизанам. Стояла поздняя осень. Сосновый лес умывался мелким дождем, иголки хвои вздрагивали и будто шептали под его каплями. В вершинах деревьев монотонно тянул свою песню холодный ветер. Было темно, хоть глаз коли, и она удивлялась, как это ее проводник знает, куда им идти. Казалось, не будет конца лесу, никогда не утихнет тягучая песня ветра, не смолкнет приглушенный шепот леса.

И вот вдруг костер. Он такой красный, словно луна встала посреди леса. Вокруг него партизаны сидят, подбрасывая в огонь насквозь промокший хворост, пожелтевшую хвою, из которой словно бусинки катятся на горячие угли золотые капли. Огонь мигает, из-под хвои вырываются красно-сизые языки, в лесу прыгают сполохи, будто молнии в грозовую ночь. Неожиданно вспыхивает высохшая хвоя — и тогда черные стены ночи раздвигаются и вырисовываются мокрые стволы сосен и берез, дрожат и серебрятся росой густые кустарники, а с неба свисают золотые нити дождя…

Все это так ярко предстало в воображении, что Анка словно бы почувствовала на спине холодок мокрой одежды, неприятный шум капель о твердый как дуб, намокший платок и увидела лица тех, что сидели тогда у костра.

Под острыми взглядами партизан она чувствовала себя неловко. О, она хорошо понимала, что думают о ней люди, овеянные всеми ветрами и вымытые всеми дождями леса. Пришла, мол, девчонка, неженка, слабое существо… Расплачется, раскиснет здесь, как эта осень, — не уймешь. И ей вдруг захотелось сказать им что-нибудь едкое, даже обидное.

— У вас хата, как у плохого хозяина, — дождем крыта, ветром подбита.

Никто не поднял глаза, только вот этот самый Борис Пильщик, остроглазый, с шапкой жестких мокрых волос на голове, пренебрежительно хихикнув, бросил:

— Что и говорить — не у маменьки под крылышком на печи.

…Анка улыбнулась, покосилась прищуренным глазом на Бориса. Он говорил Дмитру:

— Всю жизнь я мечтаю, Дима, поскитаться по свету. У нас в Советском Союзе столько интересного! Читаешь— сердце радуется, а разве мы все это видели?

— Ты еще мало скитаешься, Борис, — усмехнувшись, заметила Анка.

Он обратил к ней сияющие глаза: