Тут девочка завопила наяву, в соседней комнате, и я проснулся.

Мама ее баюкала, малышка пищала и повизгивала. За окном щебетали птицы. Когда мама накормила ребенка и все наконец угомонились, я выбрался из постели, взял фонарик, торопливо натянул какую-то одежду и прокрался мимо родительской комнаты — сначала в ванную за пузырьком аспирина, а потом вниз, на улицу, через заднюю дверь.

Коробки с едой были на месте, в контейнере для мусора. Правда, за это время их завалили старыми газетами и охапками сорной травы, они перевернулись, и соус почти весь вытек. Я приоткрыл одну крышку. Красный шар суи весь склеился и застыл. Я пересыпал подмокшие "весенние" булочки в эту же плошку и пошел к гаражу.

— Балда, — ругал я себя. — Выдумал невесть что.

На крыше гаража, широко разевая желтый клюв, распевал дрозд. И в первых рассветных лучах его черные перья отливали золотом и синевой.

Я включил фонарик, вдохнул поглубже и ступил внутрь.

По утлам тут же зашуршало и забегало. Чьи-то лапки протопали прямо по моей ноге, и я чуть не выронил все, что нес. Добравшись до буфета, я осветил пространство до дальней стены.

— Снова ты? — проскрипел он. — Я думал, ты ушел.

— Я вам кое-то принес.

Он открыл глаза.

— Аспирин, — пояснил я. — А еще двадцать семь и пятьдесят три. Весенние булочки и свиной шар суи.

— Ты не так туп, как кажешься, — проскрипел он.

Я перегнулся через буфет и протянул ему пластиковую коробочку. Он взял было ее в руки, но руки так тряслись, прямо ходуном ходили, и мне пришлось забрать еду назад.

— Силушки нету, — проскрипел он.

Я кое-как протиснулся за буфет. Присел на корточки. Поднес открытую коробку к нему поближе и осветил фонариком еду. Он окунул в нес палец. Облизал его и застонал. Снова сунул палец в тущу и подцепил длинный бобовый росток в соусе. Высунув язык, он осторожно опустил на него это богатство и причмокнул. Потом он вылавливал кусочки свинины, грибов, засовывал в рот булочки. Красный соус стекал с губ на подбородок и дальше, на черный пиджак.

— А-а, — стонал он. — О-о-о…

Так, наверно, стонут от любви. Или от боли. А может, от того и другого вместе. Я поднес коробку еще ближе.

Он все окунал туда пальцы, лизал, сосал, чавкал, чмокал. И стонал.

Обсосанные пальцы стали толстыми, как сосиски.

— Клади аспирин.

Я положил в соус две таблетки. Он их мгновенно выудил и проглотил.

И начал рыгать. Рука его снова скользнула вниз, на колено. Голова со стуком откинулась.

— Двадцать семь и пятьдесят три, — прошептал он. — Пища богов.

Я поставил коробочку на пол и посветил на него самого. Бледное лицо все было в мельчайших складочках и трещинах. Из подбородка торчало несколько тонких, бесцветных волосков. Соус засох на губах, как спекшаяся кровь. Когда он снова открыл глаза, я увидел, что его белки испещрены густой сетью красных жилок. От него пахло: пылью, старой одеждой и задубелым потом.

— Нагляделся? — прошелестел он одними губами.

— Откуда вы взялись?

— Ниоткуда.

— Тут скоро все выкинут. Что вы будете делать?

— Ничего.

— Что вы станете…

— Ничего, ничего. И еще раз — ничего.

Он снова закрыл глаза.

— Аспирин оставь здесь.

Я снял крышечку и поставил пузырек на пол, отодвинув в сторону какие-то твердые шарики. Взял один в руку, посветил. Крошечные косточки вперемешку с мехом и кожей. Все засохшее.

— Что разглядываешь?

Я бросил шарики на пол.

— Ничего.

Дрозд на крыше пел все громче.

— К моей сестре ходит доктор. Хотите, я приведу его к вам?

— Никаких докторов. Никто не нужен.

— Кто вы?

— Никто.

— Могу я чем-то помочь вам?

— Нет.

— Моя сестра очень больна. Она еше грудная.

— Младенцы! Соски, сопли, слезы, слюни.

Я вздохнул. Разговор зашел в тупик.

— Меня зовут Майкл. Принести вам еще что-нибудь?

— Ничего. Двадцать семь и пятьдесят три.

Он снова рыгнул. Изо рта у него пахло. Не только китайской едой, но всей дохлятиной, которую он ел все время — мухами, пауками… Вдруг в горле его что-то забулькало, и он наклонился вбок, будто его сейчас стошнит. Я придержал его, чтобы он совсем не свалился. На его спине прощупывалась какая-то неровность, что-то твердое. Он сильно рыгнул. Я старался не дышать — так от него воняло. Зато я провел рукой по его спине и обнаружил над другой лопаткой такую же выпуклость. Словно под пиджаком была еще одна пара рук, только сложенных. Но в них была упругость: вот-вот распрямятся.

К счастью, его все-таки не стошнило. Он снова откинулся назад, и я убрал руку, чтобы он оперся спиной о стену.

— Кто ты? — спросил я.

Дрозд на крыше пел все громче.

— Я никому не расскажу, честно.

Он поднял руку и стал рассматривать ее при свете фонарика.

— Я почти никто, — произнес он. — В основном я — Артр.

Он засмеялся, не улыбнувшись.

— Артр Ит, — проскрипел он. — Артрит. Он разрушает кости. Сначала превращает тебя в камень, а потом камень — в пыль.

Я потрогал распухшие костяшки его пальцев.

— А что у вас на спине?

— Пиджак, потом немного меня, а потом много-много Артрита.

Я снова потянулся потрогать то, что нащупал у него на спине.

— Даже не пробуй, — проскрипел он. — Все ни к черту не годится.

Я поднялся.

— Я пойду. Постараюсь, чтобы они подольше не приходили разбирать завал. Я принесу вам еще. И не приведу к вам доктора Смертью.

Он облизнул губы с засохшим на них соусом.

— Двадцать семь и пятьдесят три, — произнес он. — Двадцать семь и пятьдесят три.

Я ушел. Почти на ощупь пробрался к двери и выскочил на улицу. Дрозд шумно вспорхнул и с криками улетел в соседний сад. Прокравшись в дом на цыпочках, я с минуту постоял возле девочкиной кроватки. Сунул руку под одеяльце, ощутил хрипло-сиплое дыхание. Такая мягкая и теплая, а косточки хрупкие-хрупкие.

Мама, не просыпаясь, подняла голову.

— Это ты? — прошептала она.

Я тихонько ушел к себе.

И заснул. И мне приснилось, что моя кровать сделана из веточек и устлана листьями и перьями. Как гнездо.