— Мне пора. Пойду брать двадцать семь и пятьдесят три.

Она удивленно вздернула брови.

— Ну ты таинственный! — выдохнула она. — Человек-загадка.

Дрозд снова вылетел из гнезда. Я слез с забора.

— Для чего человеку на спине лопатки?

Она хихикнула.

— Ты и этого не знаешь?

— А ты знаешь?

— Все знают. Научно доказано. На этом месте были крылья. И тут они отрастут снова.

Она снова засмеялась.

— Ладно, человек-загадка. Иди за своими таинственными числами.

Наутро. Перед рассветом.

Я осторожно посветил фонариком на его бледное лицо.

— Снова ты, — проскрипел он.

— Принес двадцать семь и пятьдесят три.

— Пища богов.

Я протиснулся к нему, поднес коробку ко pтy, и он принялся выуживать еду пальцем. Сопел, сосал, причмокивал.

— Нектар, — прошептал он.

— Откуда вы знаете, что это двадцать семь и пятьдесят три?

— Любимая пища Эрни. Он заказывал по телефону. Так и говорил: "Двадцать семь и пятьдесят три. Принесите побыстрее".

— Вы были в доме?

— В саду. Я любил наблюдать за ним через окно. Подслушивал. Он вечно болел. Никогда все не съедал. И на следующее утро я подбирал остатки в мусорном баке. Двадцать семь и пятьдесят три. Сладчайший из нектаров. А какое разнообразие после пауков и мышей.

— А он вас видел? Он знал, что вы здесь?

— Кто его поймет? Смотрел иногда — вроде на меня, а вроде и сквозь меня. Несчастный старикан. Небось думал, что я мираж.

Он опустил на высунутый бледный язык длинный липкий кусок мяса, весь в бобовых ростках.

И взглянул на меня красными, как у кролика, глазами.

— Думаешь, я мираж?

— Я не знаю, кто вы.

— Ну и ладно.

— Вы покойник?

— Ха!

Нет, правда! Вы мертвый?

— Конечно. Мертвецы едят исключительно двадцать семь и пятьдесят три и страдают артритом.

— Вам нужен еще аспирин?

— Пока нет.

— А еще что-нибудь?

— Двадцать семь и пятьдесят три.

Он провел пальцем по дну и стенкам коробки, собирая остатки соуса. Облизал бледным языком бледные губы.

— Малышка в больнице, — сказал я.

— Еще темного, — произнес он.

— Чего темного?

— Темного пива. Эрни тоже увлекался. И тоже недопивал. Глаза-то завидущие. Я извлекал эти бутылки из бака — главное, чтоб не опрокинулись и пиво не вытекло.

— Ладно, достану.

— Темное пиво. Сладчайшее из нектаров.

Он икнул, рыгнул, наклонился вперед. Я перевел луч фонарика ему на спину, на два бугра под тонкой тканью пиджака.

Когда приступ прошел и он снова прислонился к стене, я сказал:

— Можно, я приведу к вам одного человека?

— Чтобы подтвердить, что я не мираж?

— Она хорошая.

— Нет.

— Она умная.

— Мне никто не нужен.

— Она сообразит, как вам помочь.

— Ха.

Он смеялся не улыбаясь.

Уже не знаю почему, но меня снова пробрала дрожь.

Он чмокнул и глубоко, со свистом, вздохнул.

— Но я же не знаю, что делать. — Я снова принялся за уговоры. — Эту развалюху того и гляди, снесут. Вы больны этим поганым артритом. Ничего толком не едите. Я просыпаюсь ночыо и думаю о вас, а у меня есть дела поважнее. Сестренка-то больна. Мы, конечно, надеемся, что она не умрет. Но она может и умереть. Правда.

Он забарабанил пальцами об пол. Пощупал разбросанные везде шарики из костей и меха.

— Мина хорошая. Она никому не расскажет. Она умная. И сможет помочь.

Он замотал головой.

— Чертовы дети.

— Ее зовут Мина, — повторил я.

— Веди. Хоть всю улицу. Хоть весь город.

— Только Мину. Мы придем вместе.

— Дети…

— Как вас представить?

— Что?

— Как вас зовут? У вас есть имя?

— Никто. Мистер Никто. Мистер Кости и мистер Устал. И мистер Артр Ит. А теперь выметайся и оставь меня в покое.

— Как скажете.

Я стал пробираться к двери. Но вдрут остановился.

— Подумайте, пожалуйста, о нашей малышке.

— Что?

— Пожалуйста! Ведь она в больнице. Думайте о ней. Вдруг от этого станет лучше?

Он причмокнул.

— Пожалуйста, — заклинал я.

— Хорошо, — проговорил он. — Подумаю.

Снаружи уже занимался день. Дрозд вовсю распевал на крыше гаража. Все небо было в серо-розово-голубых разводах. Я стряхнул с себя паутину и дохлых мух. Уже на тропинке к дому я услышал уханье совы.

— Уху. Ух-ух-ух-ух.

Совы летали низко над садами, тихо и мерно взмахивая крыльями. Я сложил ладони у губ и дунул сквозь щель меж больших пальцев.

— Уху. Ух-ух-ух-ух.

А потом на верхнем этаже Мининого дома я различил бледное лицо. И снова поднес ладони к губам.

— Уху. Ух-ух-ух.

— Уху. Ух-ух-ух, — донеслось в ответ.

В обед я пришел к ее калитке. Она сидела на лужайке, на расстеленном под деревом одеяле. Вокруг валялись книжки, альбомы, карандаши и краски. В школу я в этот день снова не ходил. И все утро расчищал сад. Папа ремонтировал гостиную: красил потолок, обдирал клочья обоев, готовясь клеить новые.

— А, человек-загадка, — сказала Мина. — Привет-привет.

Книжка у нее на коленях была открыта на изображении птичьего скелета. Она аккуратно перерисовывала картинку в альбом.

— Естествознание учишь? — спросил я.

Она засмеялась.

— Видишь, что из тебя делает школа? Я просто рисую, раскрашиваю, читаю и смотрю на вес вокруг. И чувствую на коже луч солнца и дуновение ветра. Слушаю пение дроздов. Я открыта миру! Ох уж эта ваша школа!

Она взяла в руки томик стихов.

— Слушай.

Она выпрямилась, откашлялась и открыла книгу.

Какая сердцу маета —

Путь в школу поутру!