— Перво-наперво, вы должны понимать, что я начал свою карьеру — да-да, карьеру, не забывайте об этом! — полный решимости стать пророком. И хотя впоследствии злая судьба уготовила мне удел акробата, циркового медведя журналов и жонглера юмористических газетных заметок, в один прекрасный день на моих устах запечатлелась улыбка, из-за которой многие меня просто возненавидели — по той простой причине, что она донимала их, словно банши[2], каждый раз, когда на них находил приступ самодовольства. Время от времени меня ставили в известность, что каких-либо значимых прорех в великом полотне Вселенной от меня не образовалось, потом я узнал, что примерно один из двух тысяч человек, с которыми мне доводилось видеться, когда-либо обо мне слышал, но из таковых — слышавших — четыре пятых практически сразу меня забывали. А из тех, кто все же запомнил, половина считали мою литературную деятельность наглым высокомерием. Я с этим смирился, а для защиты взял на вооружение максиму, гласящую, что в этом мире каждого умного человека окружают два десятка дураков. Если вы обожаете математику, то подобный вывод должен вас заинтересовать. Со временем мне удалось развить в себе непомерное чувство собственного достоинства; этого хватило, чтобы другие представители рода человеческого, узнав, что я занимаюсь сочинительством, тут же проникались ко мне уважением. Из чего можно заключить, что главная задача моего жизненного существования сводится к обману толпы или, как минимум, той ее части, которая на меня взирает. Чем я, собственно, и занимаюсь. Теперь мне доставляет истинное счастье отпускать в адрес этой части язвительные смешки. Другие могут поступать, как им заблагорассудится, но лично я ни одной живой душе не признаюсь, что акробата, циркового медведя журналов и жонглера юмористических газетных заметок никоим образом нельзя считать драгоценной жемчужиной философии или искусства, — с напором в голосе подвел он под своей речью черту.

— Не верю ни одному вашему слову, — сказала мисс Вустер.

— А чего вы хотели от автобиографии? — резко спросил Холланден.

— Ну, хорошо, Холли, — воскликнула младшая сестра, — но ведь вы так и не объяснили нам, почему писатели так отличаются от других, хотя вроде бы собирались.

— Знаете, Миллисента, — раздраженно бросил Холланден, — полагать, что человек обязательно станет делать то, что собирался, — большая ошибка. — В глазах литератора мелькнула какая-то идея. — Кстати, — продолжил он, — если быть честным до конца, ничего особенного в писателях нет.

Старшая мисс Вустер бросила на него гневный взгляд:

— В самом деле? Нет-нет, я не имею в виду вас, но как быть с другими?

— Они все ослы, — добродушно заявил Холланден.

Старшая мисс Вустер задумалась.

— Похоже, вы подбрасываете ту или иную мысль, а потом преднамеренно нас путаете!

Теперь уже задумалась младшая.

— Знаете, Холли, вы просто смешной старикан!

С видом оскорбленного достоинства Холланден поднялся с валуна:

— Ну что же, пойду пройдусь, заодно посмотрю, не испортили ли наши друзья завтрак, сломав себе на этих камнях шею. Миссис Фэнхолл, вы хотели бы устроить пикник прямо здесь? Если что, не стесняйтесь спросить совета у девушек. Уверяю вас, у меня хватит и сил, и самообладания заставить их сделать все как нужно. Даже не сомневайтесь! Когда я был в Брюсселе…

— Ну хватит, Холли, ни в каком Брюсселе вы не были, — сказала младшая Вустер.

— И что из этого, Миллисента? — спросил Холланден. — Не забывайте, мы говорим об автобиографии.

— Мне, Холли, конечно, все равно, но вы нам бессовестно врете.

Он отчаянно махнул рукой, повернулся и собрался было удалиться, но в этот момент сестры Вустер хором закричали:

— Эй, Холли, не уходите! Не сердитесь, нельзя же так. Мы совсем не намеревались вас дразнить. Нет, Холли, правда!

— Если не хотели, то почему тогда… — начал было Холланден.

Старшая Вустер неподвижно смотрела на вершину скалы:

— Вот они где! Интересно, почему бы им не спуститься вниз?

Сеттер Стэнли подошел к краю обрыва, глянул сверху на водопад и завилял хвостом в дружелюбном приветствии. Он держался начеку, чтобы тут же отпрыгнуть, если этой исполинской зверюге придет в голову протянуть к нему пенистую лапу.

Девушка задумчиво смотрела на скалы, видневшиеся за соснами на противоположном берегу; издалека казалось, что скалы от старости или по другой какой-то причине пошли красными пятнами. Хокер лениво бросал в ничего не замечавшего пса кусочки мха, но неизменно промахивался.

— Наверное, здорово думать не только о бренном человеческом существовании, но и о чем-то другом, — произнесла девушка, не сводя глаз со скал.

— Полагаю, вы имеете в виду искусство? — сказал Хокер.

— Разумеется. Что ни говори, а это лучше прозы жизни.

Молодой человек на несколько мгновений задумался.

— Да, вероятно вы правы, — наконец ответил он. — С другой стороны… Все может оказаться и не так.

Собеседницу его слова, казалось, опечалили.

— Нет-нет, ни в коем случае. Прекратите! Не говорите так, это ужасно! Я всегда думала, что художники…

— Ну конечно! Художникам обязательно должно быть лучше, чем другим! Может, так оно и есть, я не знаю, иногда мне и самому так кажется, но только не сегодня.

— Просто я подумала, что вас жизнь должна радовать больше, чем заурядных людей. Вот я, например…

— Вы! — закричал он. — Вы не заурядный человек!

— Может быть… но… я лишь хочу сказать, что, когда пытаюсь припомнить, о чем думала в своей жизни, у меня почему-то ничего не получается.

— Не говорите так!

— Но почему вы настаиваете на том, что жизнь должна казаться мне такой уж привлекательной?

— Потому что у вас для этого есть все, чего только можно пожелать, — ответил он глубоким, мрачным голосом.

— Это не так. Я же женщина.

— Но…

— Чтобы иметь все, чего только можно желать, женщине нужно стать самим Провидением. Порой ей хочется того, чего во всем мире не сыщешь.

— Чего же именно? — спросил он.

— В том-то и дело, что этого не знает ни одна живая душа.

— Мне кажется, вы большая сумасбродка.

— Что?

— Вы большая сумасбродка, и на вашем месте, будучи наследником крупного состояния, я бы…

Девушка вспыхнула и сердито повернулась к нему.

— Да-да! — ответил он ей не менее гневным взглядом. — Сумасбродка, и отрицать это бессмысленно.