господине Теодоре Зиндере.

III

Из окна верхнего этажа школы на Визендамме открывается вид на всю обширную территорию гамбургского городского парка с его рощами, лужайками, спортивными площадками, фонтанами и чудесным озером. После уроков на спортивных площадках толпятся школьники; по воскресеньям ферейны устраивают там футбольные и волейбольные матчи. В теплые вечера гамбуржцы семьями отправляются в парк, располагаются на лужайках или же в ресторане над озером. Влюбленные парочки бродят среди густо разросшихся кустов, по березовым и буковым рощам за водонапорной башней. Эти березовые рощи и лужайки были некогда излюбленными местами прогулок и бармбекских[3] пионеров. Здесь они весело и дружно играли и плясали, а иногда, усевшись вокруг Фреда Штамера, своего пионервожатого, слушали беседу; или же кто-нибудь из пионеров читал вслух интересную книгу. Все это осталось в прошлом, гитлеровское правительство распустило пионерскую организацию. Правда, многие пионеры встречались тайно и дружбы своей не забывали. Но теперь они собирались не так, как раньше, а небольшими группами, по нескольку человек. Такой маленький кружок друзей составляли Берни Фрезе, Виктор Брентен и Ганс Штирлинг.

Сегодня после уроков Виктор и Берни дожидались Ганса на одной из широких каменных скамей у водонапорной башни. Их удивляло, что Ганс запаздывает, ведь из них троих Ганс всегда самый точный. На мальчиках были еще зимние пальто, а на Берни вдобавок шерстяной шарф. Они сидели на скамье и болтали ногами.

— Ты так-таки ничего и не слышал о своем папе? — спросил Берни.

— Ничего. — Виктор повертел фуражку на пальце. — Бабушка говорит, что, пока мы ничего о папе не слышим, все хорошо.

— А о дедушке что-нибудь знаете?

— Знаем, но ничего хорошего. Он до сих пор в полицей-президиуме. Бабушку к нему не пускают.

— Может, твой папа уже вовсе и не в Гамбурге?

— Кто знает? Они ищут его повсюду.

Взгляды мальчиков скользили по зеленым лужайкам для игр и отдыха; молодая травка даже в этот хмурый апрельский день радовала глаз.

— В доме рядом с нами жил каменщик Древс, Артур Древс. Спортсмен, атлет. В полицей-президиуме его забили до смерти, — сказал вдруг Берни.

Виктор в упор посмотрел на товарища.

— Откуда ты знаешь?

— Его жена рассказала маме, а я слышал.

— Если поймают Фреда Штамера, его тоже замучат.

— И папу твоего.

— Что ты? — Виктор испуганно посмотрел на товарища. Но потом сказал: — Нет, его не найдут.

Тут Берни вплотную придвинулся к другу и шепотом изложил ему свой план:

— Придется и нам бежать. В Любек, а может, в Киль… Понимаешь, месяца полтора-два мы уж наверняка выдержим, а нацисты больше и не продержатся. Это сказал мой дядя Эмиль, а он, знаешь, сколько лет уже социалист! В Любеке я знаю адрес одного пионера, он как-то ночевал у нас. Мы отправимся к нему, а уж он нас где-нибудь да устроит… А потом будем писать на стенах лозунги, всюду-всюду. Будем штурмовиков за нос водить. Ну, что ты думаешь на этот счет? Я только не знаю — вдвоем нам бежать или втроем, вместе с Гансом. Мой дядя, понимаешь, говорит: «Двое — ладно, а трое — нескладно!»

— Ты был когда-нибудь в Берлине? — спросил Виктор.

— Нет. А что?

— Вот туда бы нам податься. Берлин большой город, там нас никто не найдет.

— Любек тоже большой город, — сказал Берни. — Если бы мы встретили Фреда, — а можем ведь случайно его встретить? — он бы наверное похвалил наш план и помог нам. Мы, пожалуй, могли бы даже…

— Смотри, вон Ганс! — шепнул Виктор и кивнул в сторону березовой рощи.

Девятилетний Ганс, рослый, крепкого сложения мальчик, хотя и был ровесником Берни и Виктора, казался намного старше их. Он считался одним из лучших спортсменов класса и был превосходным боксером, одинаково сильным в защите и атаке. В плохие времена иметь такого друга очень хорошо: он может заставить уважать себя и своих друзей. Дитер Алерсмейер, вздумавший распространять о пионерах возмутительную клевету, узнал на собственной шкуре, каково иметь дело с Гансом. Ганс как-то нарочно задел его и вызвал на кулачный бой. Боясь прослыть в классе трусом, Дитер принял вызов. За дощатым забором возле газового завода Ганс искусными, меткими ударами свалил его и отстоял честь пионеров.

Берни и Виктор видели, что Ганс то и дело оглядывается. Он как будто не решался выйти из рощи и побежать к ним. Но вот он помахал им.

Виктор шепнул Берни:

— Что это там с ним? Идем-ка!..

Мальчики сползли со скамьи и побежали навстречу Гансу. А тот все быстрее махал им и что-то кричал — наконец они расслышали:

— За ба-ашню!

За водонапорной башней, строением, сложенным из клинкера, цветочные клумбы переходили в густые кусты шиповника и боярышника. Это было замечательное местечко для игры в прятки. Здесь под голыми ветками растрепанных кустов мальчики присели на корточки, и Ганс, прерывисто дыша, выпалил:

— За мною гонятся!

Гонятся? Берни и Виктор обменялись быстрым взглядом. Кто? Шпионят за ними?

Ганс кивнул:

— Да, эти… пимпфы… Йорген там… и толстяк Курт.

— Сколько их? — спросил Берни.

— Шестеро или семеро.

— Велика беда! Нас ведь тоже трое. — Взгляд Берни как бы говорил: «Ты один, Ганс, сойдешь у нас за троих».

Ганс понял это и презрительно махнул рукой.

— Трусы. Шпионят за нами! Хотят нас накрыть!.. В парке нам больше нельзя встречаться. Надо выбрать другое место.

И он тут же начал осторожно пробираться сквозь кусты к огородам; здесь, среди зеленых изгородей, вилась узкая пустынная дорожка, по которой можно было добраться до Винтерхуде.

IV

Директор Хагемейстер, заложив руки за спину, стоял у окна своего служебного кабинета и смотрел сквозь занавесь на улицу. Грохотали проезжавшие мимо фургоны, на противоположном тротуаре, вдоль канала, двигались прохожие. Как всегда, на мосту, переброшенном через канал, сидели с удочками в руках безработные, более терпеливые, чем рыба, которую они подкарауливали. При беглом взгляде на эту будничную картину казалось, что жизнь течет по-прежнему, как вчера, как искони. Но до чего же это обманчиво! Сколько тревоги, страха и трепета вторглось теперь в жизнь каждого человека! Никто не был от них свободен. И дни и ночи людей терзала томительная неизвестность. Министры произносили речи, которые раньше можно было услышать только в ферейнах боксеров. Высокопоставленные государственные деятели открыто призывали к кровопролитию. Поистине страшной была эта гитлеровская весна с ее «ночами длинных ножей».

Хагемейстер был подавлен, больше того — он испытывал ужас, ибо в том, что обрушилось на немецкий народ, видел несчастье, но не чувствовал ни малейшей склонности с этим несчастьем бороться. Он не выносил никакого фанатизма, в том числе и фанатического антифашизма,