один из всего класса сидел за партой, роясь в своей сумке. Зиндер уже собрал папки и тетради и сунул их под мышку, как вдруг мальчик медленно, словно нерешительно подошел к нему.

— Господин Зиндер! Я… я хотел вам… я хотел вам что-то рассказать.

Теодор Зиндер положил на узкое плечо мальчика все еще дрожавшую правую руку и спросил:

— Кто вел себя хуже всех?

Мальчик, вздрогнув, попятился и ответил:

— Этого я не знаю, господин Зиндер! — И тихо, точно обиженный, прибавил: — Я же не ябеда.

— Но ведь ты хотел мне что-то рассказать, нет разве?

Мальчик поднял глаза и кивнул:

— Они по-прежнему дружат, господин Зиндер. И шушукаются по углам, и… и говорят плохое о фюрере. Они…

— Кто они? — прервал Зиндер ученика. — И что говорят?

— Ну, Берни Фрезе… — Мальчик судорожно глотнул. — И Виктор Брентен, и Ганс Штирлинг… Ведь они были пионерами, и… и они до сих пор еще болтают всякие недозволенные вещи.

Зиндер поправил беспокойной правой рукой очки. Он в упор посмотрел на мальчика и спросил:

— Какие же недозволенные вещи?

— Дело было так, господин Зиндер. Мы провели в классе опрос. Есть такое постановление, что все пимпфы[2] обязаны в нем участвовать. Надо ответить на вопрос: почему я за фюрера. В нашем классе, кроме этой тройки, все за фюрера.

Мальчик преодолел в себе первоначальное волнение, он уже не запинался и не искал слов.

— Берни Фрезе сказал: «Я фюрера совсем не знаю». Ганс Штирлинг заявил, что этот опрос — чушь. А Виктор Брентен ответил: «Я за своего отца…» А отец Виктора — коммунист, господин Зиндер. Его разыскивает полиция.

Зиндер молча разглядывал раскрасневшегося от усердия и волнения мальчугана. Он чувствовал, что откровенность Йоргена чревата большими огорчениями и неприятностями, без которых так хотелось бы обойтись. Всю свою жизнь он был заклятым врагом социализма. Его мировоззрение укладывалось в слова: «национальный», «либеральный», «христианский». По самой природе своей он восставал против всего нового, не доверял ему. С национал-социалистами он потому лишь мирился, что те обещали хранить и оберегать традиции. Принимать какие-либо решения, безразлично — незначительные или важные, он всегда тщательно избегал. Его тяготило то, что он услышал от своего ученика. Он сказал:

— Хорошо, Йорген. Мы с тобой, стало быть, знаем, кто чем дышит, верно?.. А теперь ступай!

Мальчик медленно вышел из класса. Зиндер проводил его хмурым взглядом, снял пенсне, забыл, однако, протереть стекла и задумался, глядя в пространство. Ни за какие блага в мире мальчик не хотел быть ябедником… Нет, доносчиков и подхалимов в классе у Зиндера не было, и его это всегда радовало. Ему было известно, что ученики прозвали его Греховодником. Бог весть почему. Он очень хотел бы знать, кто придумал это удивительное прозвище и кто чаще других так называет его. Но ему никогда не удавалось это установить. Греховодник — пренеприятное слово… Все же он невольно усмехнулся.

На лестнице Зиндера остановил его коллега Гуго Рохвиц; казалось, он его подстерегал. «Вот незадача», — проворчал себе под нос Зиндер, не выносивший этого жирного паяца, как он мысленно называл своего коллегу из третьего «А». В его глазах это был бахвал, как все невежды, позер и болтун, что чаще всего свойственно дуракам.

— Не чурайся дородных мужей, Зиндерхен! — Рохвиц фамильярно обхватил сухопарого Зиндера за талию. — Ну, вот окончен еще один трудовой день, хорошо ведь, верно?.. Да что ты так мрачен? Смотри на жизнь веселей. Ты что, всегда был таким… таким желчным?

Рохвиц остановился посреди лестницы, бесцеремонно схватил Зиндера за рукав пальто и, пристально глядя на отстранявшегося коллегу, сказал:

— Знаешь, Зиндер, порой мне кажется, что ты недоволен новыми порядками… Верно я говорю? Разве тебе не нравится эта весна, сметающая прочь весь старый хлам? По тебе, она слишком бурлива, а, старый… греховодник? Ха-ха-ха!..

Несколько учеников, снимая фуражки, промчались вниз по лестнице мимо учителей.

И Зиндер возмущенно прошипел:

— Что это ты? Ведь мальчишки все слышат!

Мясистое лицо Рохвица расплылось в довольной ухмылке.

— Да ты отвечай на мой вопрос.

Зиндер вырвался из его рук, разгладил рукав и, не останавливаясь, сказал:

— И не подумаю!

Грузный, массивный Рохвиц спускался медленно, вразвалку и кричал вслед убегавшему коллеге:

— Этого достаточно! Вполне достаточно…

Зиндер торопливо сошел негнущимися ногами с последних ступенек и, выйдя из подъезда, круто повернул и зашагал по улице. Ярость бушевала в нем; его правая рука, в которой он держал трость, так тряслась, что казалось, он кому-то угрожает. «Негодяй!» — пробормотал он, не разжимая зубов.

Рохвиц стоял на последней ступеньке, смеялся и потирал руки. Но вот он широким жестом снял шляпу — с лестницы спускался директор школы Фридрих Хагемейстер… Гримаса смеха застыла на лице Рохвица.

— Если разрешите, господин директор, я вас немного провожу.

Хагемейстер поправил шляпу и заложил за уши длинные пряди седых волос.

— Пожалуйста, уважаемый коллега, прошу вас.

Они пошли рядом. Хагемейстер явно не обнаруживал никакой склонности к беседе; он то разглядывал мимоходом витрину табачного магазина, то смотрел, как подъемные краны на берегу канала, где была асбестовая фабрика, подают на баржу кипы мешков, то устремлял взор на гряду облаков, нависшую в этот хмурый весенний день над городом. Рохвиц же, напротив, жаждал разговора, несколько раз пытался начать его, но не находил подходящего вступления. Наконец он сказал:

— Я только что беседовал с господином Зиндером.

— Да? — сказал Хагемейстер.

— Да, и сделал довольно безотрадные для господина Зиндера выводы.

— А-а! — Хагемейстер ровным шагом продолжал свой путь.

— Скажу напрямик, по своему обычаю, господин директор. Знаете, что я думаю? Я думаю, что Зиндер враг нашего государства. Я уве…

Хагемейстер перебил его:

— Что вы, что вы, дорогой коллега! Старик Теодор Зиндер? Этот закоренелый консерватор, эта честнейшая душа?

— Совершенно верно, господин директор! Совершенно верно. Именно закоренелый консерватор, очень точно изволили выразиться. В том-то и суть… Да-да, господин директор, уверяю вас, Зиндер — противник Гитлера и, кроме того, юдофил. Вы знаете, как он назвал оборонительные меры властей против засилья еврейского капитала? Бойкотом евреев. Заметьте: бойкотом евреев. Зиндер громко рассмеялся, когда в классе кто-то из учеников сказал, что его мать не покупает у евреев яиц. Уверяю вас, он заодно с евреями… Известно вам, кстати, какими словами Зиндер заканчивает каждый урок? «Покончили, стало быть, с «хайль Гитлер»…» Скажите сами, разве это не верх наглости? А знаете, как класс — и это весьма показательно — прозвал его? Греховодник! Вникните, пожалуйста: гре-хо-вод-ник!

Явно раздосадованный, Хагемейстер спросил:

— К чему вы это мне рассказали?

— Господин директор, я лишь позволил себе изложить свое, пока еще чисто личное, мнение о