*

Байи Дурдана, однокашник по Сорбонне дядин, гостил у нас. Братья́ разбились в блин: пир встречный дядя задал, а отец – прощальный. Всё было: бденья в вифлио́теке. Круженье в танцах до утра на матушкиной половине. Этнографический вояж в Ливонию к сильфидам тамошним, специалисткам в массаже́ всем телом. И там же после бани мы отметили шестнадцатый мой dies natalis. Дриады после массажа растаяли, а разговор зашёл «про баб». Отец и дядя никогда при мне об этом не рядили. По одиночке же любили предаваться диссертациям. У бати всё съезжало на собачьи случки, а дядя словно капли или камни слово уроняет, как роман испанский иль французский вслух читает. Отец был верен сам себе и с Бахусом пошёл к Морфею. А дядя и байи заспорили, доступно ль женскому уму искусство спора. Дядя утверждал, что существам, уста имеющим со всех сторон, отверсто знанье заповедованное мужчинам, и потому доить их надо, давить, как угри отрока, как соки тайных откровений. Байи ж стенал, что мать, сестра, жена, сестра жены, две дочери, как крысу канцелярскую, его загнали, и рот он дома открывает только чтоб зевнуть тайком на их домашних представленьях про пастушек в жемчугах. Но возмущает, мол, его всего пренаипаче их неспособность ни выслушать и ни дослушать хоть до точки что-либо, их вызывающее несогласье. Но со времён известно Демосфена, что возражать, не дав закончить изложение – недопустимо. И вот под храп отца вздремнул и дядя, я же вдруг заговорил, доев все сладости: с познанья древа прадед наш отведал лишь, а Ева съела плод до косточки, и знают дочери её, что ждать не надо выхода всей рати, и бьют они, не медля и не целясь, как тать в полунощном лесу. К тому же замечал я по кухарке и по матери, что если что-то не позволит сразу вперекор сказать, и слово жаркое в котле из медной брани на осаждающего опрокинуть, то что-то новое их отвлекает и увлекает прочь от жажды свары. Они и сами это знают и потому перечат сразу, не дождавшись consequentes. Впервые дядя на меня тогда внимательно взглянул и из своих запасов подарил таблички грифельные эти.

*

Зачем у нас все двери и ворота так скрипят нещадно? – Любой правитель стерпит этот звук извечный (напоминающий всем нам, как дядя твой мне рассказал, о скрипе внешних врат эдемских, что за Адамом простодушным затворились), но лишь бы быть уверенным, что те врата врага ославят, и в минуту нужную разбудят скрипом мерзостно-натужными и стражников и сторожимого. – А что же матушкины двери пла́вны и бесшумны? – Не терпит мать твоя три вещи: крыс заковёрных, пьяного меня и звук железа по железу трущего.

*

Сдувая пену с пива Каспара, всегда я думал почему-то: А волны наши побелей и круче. Слоняюсь по темнице новобрачной, и в бойнице каждой – хлопья белые и ледяные, а в башке: А пиво Каспара вздымается, как сдоба тёплая грудей его любимой внучки, а не как рвота винная и судорожная в пустом желудке. И вспомнил отчего-то, как лет пять назад вот так же я не мог глаза отвесть от мириадов пузырьков, всплывающих из бездны чёрной моря лишь для того, чтоб лопнуть на скалу наткнувшись, и ногу уж чрез стену перекинул, чтоб поскорее стать одним из них. Но матушка к обеду позвала. Потом с прецептором до ночи разговор Тезея с батюшкой покойным сочиняли. Я был Эгеем быстроверным, он – Тезеем легкомысленным. В том диалоге, помнится, мне и́нципит уда́лся, прецептору же – эксплици́т. Пойти порыться в ящике. Быть может крысам нашим искушённым он пришёлся не по вкусу?

*

«Могу?» однажды прорычало в дверь слуге неведомое чучело заместо «здрасьте», на что Панург мой остроумный отвечал, мол, можешь коли в порты не наложишь. Я сразу понял всё, и в кабаке ближайшем разыскал потягивающего шнапс, в молчаньи глядя пред собой, герольда нашего, что, заодно и холоститель поросят. У нас по дедову заводу (что скуповат был, как все набожные люди) все слуги исполняют функции на кухне, в зале и в покоях (и потому прославлены неспешностью своей). Лишь караульные, к их вечному неудовольству, отмазки славной лишены: всегда быть в двух местах вообще и ни в одном – конкретно. Всё тот же дед (noblesse oblige) ввёл в штат герольда, что должен был при каждом появленьи возглашать в ответ на царское «могу?» из-за дверей, предусмотрительно снаружи запертых, торжественно и громко: «можешь!». Герольда как хранителя персоны царской, дед подсмотрел на континенте, но по застенчивости и по скупости спросить списать весь церемониал он не решился и сохранив разбойничью мораль («умри сегодня ты, а я быть может завтра»), слова и частности додумал сам. Таких чудес семирамидских полно в родных до рези весях, но здесь я не о том. Герольд-кастратор: «Вот вам письмо от матери, рабу не о́тдал. Пока вы не прочли, скажу, что дядя вам велел добавить на словах: в округе неспокойно, и вам он предлагает обождать. Помедлить с возвращеньем». Привык я с дядей соглашаться и, прочтя письмо о смерти преждевременной отца, его послушался. Остался на чужбине, хоть на лекции ходить и перестал. Сижу и привожу в порядок эти записи. Но больше ждать не в силах. Не могу.

*

Мужской гносеологьи пролегомены

От выкреста-попа Евсея Бен-Мени:

«Признать зело несложно, пусть лишь вонмлены:

Глас врана, вонь клопа, броженье семени».

*

Я где-то в книгах дядиных прочёл, что обращение с животными – эмблема обращения с людьми. Отец зверей разит без жалости, но замковая живность (кроме крыс) бежит за ним, его увидев. А дядя исторгает панегирик на латыни каждой жертве, но стрелу пускает не поморщась. И не дрогнув. Прищурив глаз. Один из них жесток. Иль оба? Иль трое, ведь и я бегу в восторге тушку рвать из пасти пса? Один De rerum Natura помянет под струю, на глоданные кости пущенную, а другой зароет их кинжалом, чтоб не спугнуть удачу следующей охоты. А в роли хора (правда, на котурнах) сам-третей оценку даст обоим. И трое все добычу преломя́т по варварским обрядам – поровну – и ковш последний, к ковшу Медведицы подняв, на тлеющие угли выльют прежде, чем на костровище пасть, закрывшись шкурами от лебеди полунощной и хищного орла. И вечно первой появляющейся никому не нужной