своим сердцем и душой, абстрактны.

И Еди сполна прочувствовал слово «сиротство». Оно явилось к нему не в словесной оболочке, а в сути своей, когда начала причитать Бибигюль:

— Осиротел ты, мой Еди-джан… Не знал ты материнской ласки, а теперь лишился и отца, ненаглядный мой…

Хораз-ага и Чары, муж Бибигюль, пытались как-то успокоить плакальщицу, но она распалялась все больше.

— …Сколько я убивалась… сколько я пыталась оттянуть время похорон… да не послушались меня люди… О боже, в чем вина этого юноши перед тобой, за что ты так бессердечно наказал его…

Бибигюль сопровождала свои горькие слова громким всхлипом, со стороны казалось, что она вот-вот задохнется. На ее побледневшем лице не было ни кровинки.

— …Во всем я виновата. Это я не сумела понять, что твой отец с самого первого дня, как его парализовало, ждал тебя и только тебя. Ах, какая дура, какая дура… Он все смотрел на дверь, а мне казалось, что ему хочется на вольный воздух, выводила его на улицу. Но и там бедняга не находил себе места… все глядел куда-то вдаль. Ах, дура, дура я проклятая, как я не догадалась… как я не догадалась… Иначе я бы сама полетела за Еди-джаном и привела бы к смертному одру отца…

Бибигюль зарыдала во весь голос.

Еди стало невыносимо тяжело наблюдать эту картину. Он вытер кулаком слезы и бегом бросился в комнату отца, смутно надеясь, что услышит невысокий, всегда ровный голос отца: «Еди, кто обидел тебя, почему ты плачешь?».

В комнате отца Еди стало еще грустнее. Там, в небольшой, чисто убранной комнате с большими окнами на юг все было как при отце. На маленьком столике, словно дожидаясь хозяина, лежали ножницы, отсвечивая холодным блеском, пинцет и расческа для бороды. Веллат-ага любил порядок во всем, а что касалось бороды и усов, то проявлял особую педантичность.

Еди оглядел все предметы убранства комнаты и заметил, что отсутствует деревянный протез, столько лет верой и правдой заменявший Веллату-ага ногу. «Наверное, похоронили отца с протезом», — подумал Еди горестно. Откуда ему было знать, что в день смерти отца Бяшим в сердцах сорвал с гвоздя, на котором постоянно висел протез, и швырнул его на крышу сарая.

Еди вышел в сад, надеясь найти утешение среди ухоженных руками отца деревьев. Но и здесь не удалось развеять грусть. Деревья тихо шуршали листьями, щебетали птицы, жужжали вечные труженики-пчелы. Все было так, как при отце, и в то же время все было иначе. И в шуршании листьев, и в щебетании птиц, и в жужжании пчел не было радостного трепета, они навевали грусть и печаль. Говорят, что животные чуют смерть своего хозяина, может быть, и деревья не лишены этого чувства?

Сад напоминал Еди об отце.

Еди подошел к абрикосовому дереву и обнял его почерневший, шершавый ствол и, словно наяву, услышал слова отца, сказанные им когда-то: «Сынок, это абрикосовое дерево не рядовое. Его мне из Самарканда привез в чемодане друг, узбек, еще хрупким саженцем. Именно от него берет свое начало наш сад…»

Кто-то погладил Еди по голове, и он, не оглядываясь, по мелкой дрожи в руке догадался, что к нему подошел Хораз-ага.

— Извини, сынок, что нарушил твое уединение, но сейчас ты не должен искать укромного места в дали от людских глаз. Горе — оно растворяется в общении, — Хораз-ага выдержал паузу, словно ворошил свою память. — Давно это было… тебя еще и на свете не было. Бушевала в стране война. Твой отец вернулся с фронта, потеряв ногу. Самые старшие его сыновья — твои братья — сложили головы в боях с фашистами. А Чары и Бяшим еще были слишком малы, чтобы стать опорой многочисленной семьи. Вот и пришлось Веллат-ага, позабыв про свою инвалидность, взяться за тяжкий труд. Именно в те тяжелейшие дни Веллат-ага вздумал заложить сад. Многие тогда не одобряли затеи твоего отца, отговаривали его не убивать себя непосильным трудом. Ведь ему приходилось заниматься садом вечерами, днем он работал, как и все в колхозе. А сколько он воды перевез на арбе для полива молодых саженцев. Мало кто верил тогда в затею твоего отца. Но он работал с таким упорством, что нашлись люди, которые начали поговаривать, что Веллат-безногий лишился рассудка. Да… Виданное ли дело — среди безводных степей закладывать сад… Конечно, трудно было в те времена поверить в это. Но твой отец опроверг все сомнения… Не зря говорят: «Упорство и труд все перетрут». Вот они, эти красавцы, теперь стоят, являя собой живой памятник твоему отцу. Сад Веллат-ага… Каждое дерево здесь еще многие-многие годы будет помнить заботливые его руки. Умрут эти деревья, вырастут новые, но сад будут именовать садом Веллат-ага. Не в этом ли счастье?!

Хораз-ага окинул взглядом деревья, и на глаза у него навернулись слезы, словно он смотрел в лицо своего друга в смертный час.

* * *

Веллат-ага переселился в мир иной… Теперь его непременно называли Веллат-покойный, словно начисто забыв о том, что еще недавно величали Веллатом-садоводом или редко Веллатом-безногим.

Уж нет больше Веллата-ага, а жизнь продолжается. Вот уже прошло семь дней со дня его смерти, и братья Еди устроили поминки по своему отцу.

После поминок в первый раз за все эти семь дней Еди остался с глазу на глаз со своим старшим братом Чары, теперь уже главой их семьи. Еди, исподволь разглядывая Чары, заметил, что старший брат за эти считанные дни стал как-то старше и солиднее, словно перенял по эстафете отцовский нрав.

— Вот мы и осиротели, братишка… — начал он, тяжело вздохнув, а потом, как бы спохватившись, поспешил добавить: — Ты только не унывай, Еди-джан, у тебя есть братья, и мы не дадим тебя в обиду. Ты учись как учился, если что, всегда поможем… Кстати, как у тебя с учебой?

Еди невольно вздрогнул от этого вопроса, как и в тот раз, когда такой же вопрос задал ему в кабине автомашины Овез. Ему стало не по себе за свое малодушие. «Что ответить? Чары не Овез, его без ответа не оставишь. Но как ему ответить?»

— Спасибо за заботу, у меня все нормально… — пробормотал Еди.

Бяшим, занятый хлопотами по дому невдалеке от них, услышав ответ Еди, укоризненно покачал головой и с горечью в голосе спросил:

— К чему лгать-то?

Еди промолчал, но Бяшим не собирался оставлять его в покое:

— Я у тебя спрашиваю, зачем лгать-то?!

Чары, ничего не понимая, смотрел то на Еди, сидевшего с опущенной головой, то на Бяшима.

— Ты что, Бяшим, белены