– Скучаете по женщинам? – спросила нас однажды мать.

Ей мы ответили:

– Нет.

И лишь потом, оставшись одни, признались друг другу:

– Да, пожалуй, есть немножко.

Грейс

За тот все возрастающий отрезок времени, что отделяет нас от твоей смерти, я часто вспоминаю о людях, которых с нами больше нет. Обо всех тех женщинах, что прибывали к нам чахлыми и настрадавшимися и уезжали бодрыми и исцеленными. Твое отсутствие воспринимается как нечто совершенно иное. Этакая обширная подавленность с тяжелым шоком посредине. Дом наш теперь кажется пустым, как никогда прежде.

Сколько себя помню, эти душевно надломленные, пострадавшие женщины постоянно проплывали через нашу жизнь. Они приезжали к нам с вещами, сложенными в мешки, пластиковые пакеты, в большие кожаные чемоданы, растрескавшиеся по швам. И мать встречала их лодки на пирсе, крепко привязывая швартовы к причалу.

На регистрационной стойке женщины одна за другой вписывали свое имя и причину приезда в «Журнал новоприбывших», а мама тем временем искала им подходящие места для заселения. Они редко когда задерживались у нас дольше месяца. Помню, как гостьи водили ладонями по стойке, сделанной из искусственного мрамора, но все равно холодной на ощупь, – как теперь я понимаю, не веря своему осязанию. Мы же, девчонки, тем временем тихонько выжидали в полумраке лестницы, забравшись на нее повыше и беспокойно крутя между пальцами грязные катышки с ковра. Для нас было сильно нежелательно приближаться к людям, только что прибывшим с большой земли, с их вредоносным дыханием, с токсинами на коже и волосах. И мы едва сдерживали побуждение устроить между собой возню, чтобы заставить гостий оглядеться вокруг и вскинуть на нас покрасневшие глаза.

Ты, кстати сказать, тоже держался подальше от этих женщин – по крайней мере, на первых порах. Им требовалась своего рода акклиматизация. И вот они сидели в холле, зажав ладони меж коленей и уставясь взглядом в пол. Они столько всего пережили, хотя мы понятия не имели, чего именно.

Работа с пострадавшими женщинами начиналась незамедлительно. Что толку было позволять им предаваться слабости дольше необходимого! В столовой мама выставляла на один из круглых полированных столиков два ряда стаканов. Внизу, на пол, ставила ведерки. Предполагалось, что мы за этой процедурой наблюдать не будем.

Сперва женщины, морщась от отвращения, пили соленую воду. И раз за разом их выташнивало водой в ведерки. Их тела конвульсивно передергивало. Женщины пытались лечь на пол, но мама настойчиво помогала им подняться. Они ополаскивали рты, сплевывали. Потом пили уже из второго ряда, стакан за стаканом – нашей вкусной, чистейшей воды, что, точно великое чудо, льется из всех наших кранов. Той воды, что в ранних утренних сумерках распыляют в саду разбрызгиватели, создавая над ним влажную завесу. Той воды, что сами мы первым делом с утра выпиваем по целой пинте, причем мать внимательно следит за нашими горлами, наблюдая, как мы глотаем. Женщины принимали нашу воду вовнутрь – таково было начало исцеления. Вода, словно пламенем, опаляла им клетки тела и кровь. Очень скоро все стаканы оказывались пусты.

Как-то раз мы с Лайей увидели, что одна из лечившихся женщин бежит по берегу к пирсу. Мы наблюдали за ней из окна, ожидая, что за ней тут же устремится мать, – как бы непременно та сделала, попытайся сбежать мы. У женщины были босые ноги, а волосы – как распушившийся одуванчик, колыхавшиеся на морском ветру, когда она мотала туда-сюда головой. Мы не знали, как ее зовут, но сейчас что-то мне подсказывает, что то ли Анна, то ли Ланна – с таким гладким звучанием. Имя, на конце которого как будто слышится зов. Она нашла на причале свою лодку. Мы видели, как женщина забралась в нее, как стала дергать бечевку на моторе, пытаясь его завести. Видели, как она уезжает. Она описала кривую линию по бухте и наконец скрылась из глаз. Помахав ей на прощание, мы прижали жаркие ладони к стеклу. Нам мало что было о том известно, и все же какой-то частицей сознания мы поняли, что наблюдаем начало конца.

Лайя

У Грейс неуклонно растет живот, наполняясь то ли воздухом, то ли кровью. Первый раз я обращаю на это внимание, когда сестра в купальнике нежится возле меня на солнце. Я разглядываю ее в упор сквозь солнечные очки, пока она не замечает мое внимание и, несмотря на жару, накидывает на себя кучкой полотенце. Первая мысль у меня – что это какая-то болезнь, что Грейс умирает. Что такой отек живота связан с глубоким истощением. И правда, сестра задремывает, стоит только ей куда-то присесть, и под глазами у нее вечно темные круги.

Это сильно действует на меня. С тех пор, как я научилась держаться обособленно, она уже не пытается оттолкнуть меня, когда я подбираюсь слишком близко. Я теперь чаще делаю себе порезы, словно пытаясь заключить какую-то негласную сделку. А еще раскладываю на белой наволочке пряди своих волос в качестве обетных приношений. Однако с ее телом все равно происходят изменения. Всякий раз, как я занимаюсь «утоплением» или промакиваю выпущенную из ноги кровь, я возношу короткую мольбу: «Спаси мою сестру! Забери меня вместо нее!»

– Считать себя исключительно ужасным человеком есть своего рода нарциссизм, – всегда напоминал мне Кинг, когда я приходила к нему поплакаться, что больше никто меня не любит.

«Ради этого я готова на что угодно!» – горячо обещала я морю, небу, земле под ногами.

– Подай-ка Грейс стакан воды, – велит мне мать. – И ты сегодня готовишь ужин.

Я отправляюсь в сад нарвать к столу зелени и замечаю небольшую черную змейку, греющуюся на солнце на расчищенном от сорняков пятачке земли. Обычно я бы дико заорала при виде этой твари, однако теперь нахожу поблизости упавшую ветку и что есть силы молочу по змее, пока она не превращается в полопавшуюся, точно от долгой готовки, бесформенную массу. Хорошенько засыпаю это месиво солью, после чего мою руки в хлорном растворе.

«Ну, теперь-то все? Достаточно?» – взываю я в никуда.

Сразу после ужина сестру, устроившуюся в углу комнаты отдыха, начинает мучить приступ рвоты. Она выскакивает из комнаты и несется по коридору к ванной – слышно, как торопливо шлепают ее босые ступни по паркету. Когда Грейс наконец возвращается, лицо у нее бледное, как луна. Она ложится прямо на пол – точнее, на коврик с кисточками перед пустым камином.

Меня вдруг охватывает беспокойство, что у меня не настолько могучие бицепсы, чтобы суметь выкопать ей могилу – а если не я, то кто же? А еще я боюсь, что сама этим заражусь, и потому зажимаю себе нос и старательно полощу горло соленой водой, пока не начинают слезиться глаза.

Грейс, Лайя, Скай

Мать поначалу держится с нами даже строже, чем некогда Кинг, но спустя какое-то время все же расслабляется. По вечерам она нацеживает себе в стакан немного виски и выпивает его, сидя на террасе и глядя поверх перил на лежащий внизу бассейн, на недосягаемые верхушки деревьев. Там мы к ней присоединяемся, и порой она рассказывает нам о том, как мы сюда приехали. Историю о том, как мы вообще тут очутились.