Было время, когда нас с Лайей принимали за двойняшек, но теперь, глядя на своих младших сестер со стороны, я отмечаю, какие у них все же одинаковые глаза – с редкими, торчащими торчком ресницами вокруг бледно-голубых радужек.

– Тебе бы надо расслабиться, – сказал ты, когда я плакала перед тобою, как оказалось потом, в последнюю нашу совместную зарядку.

Я не могла тогда расслабиться – как не могу этого сделать и сейчас, когда у меня перед глазами сестры безвольным кулем валятся назад. Ведь все, что ты делал в последние свои дни – так это открывал мне неизвестное обо мне самой. Кому нужны были все эти откровения.

Следующее наше упражнение: мать запускает в нас по земле тяжелые, блестящие лаком шары – красные и синие, – и мы должны либо от них уворачиваться, либо ловить их руками. Причем целится она прямо нам в лодыжки, и чтобы избежать попаданий, сопровождаемых резкими сполохами боли, приходится все время оставаться начеку. Меня это, впрочем, уже тоже больше не касается. Я присоединяюсь лишь к упражнениям на растяжку, и даже от этого у меня ноет спина. Медленно поднимаюсь, скрючившись и держась за поясницу, и мама это сразу замечает.

– Тебе надо отдохнуть? – спрашивает она, не прерывая наклонов своего хрупкого, исхудалого тела. – Тебе не следует перенапрягаться.

– Мне хорошо, – отзываюсь я, однако к растяжке уже не возвращаюсь.

Мать, больше не говоря ни слова, лишь вскидывает руки, и мне видна каждая выпирающая вена. Кажется, будто мама сейчас бравирует передо мной. Показывает, что даже ее уже немолодое тело не ощущает боли, а значит, порядком превосходит мое.

Когда гимнастика заканчивается, я обеими руками обхватываю мать, будто пытаясь загладить вину от своих раздумий. К объятиям тут же присоединяется и Скай, щекой прижавшись к моему плечу. Лайя остается на месте и продолжает заниматься растяжкой, сцепляя ладони и толкая ими воздух перед собой. Меня удручает, что она не смеет влиться в наш кружок. Мать быстро взглядывает туда, где упражняется Лайя, и, думаю, она тоже из-за этого переживает. Но тут уж я ничего не могу поделать.

Обычно моя кровать располагалась у стены, а у Лайи в ее комнате – словно зеркально отражала мою, приставленная к тому же месту. Однако, став постарше, я начала чувствовать себя очень некомфортно, оказавшись точно поджатой со всех сторон, и теперь мое ложе стоит в самом центре комнаты. Лайя, повторяя все за мной, свою кровать тоже передвинула. Иной раз я прижимаюсь ухом к стене, чтобы послушать, как она дышит, хотя никогда и никому бы в этом не призналась.

Сегодня мне слышно, как она плачет. Причем так, как обычно плачет рядом с нами, сестрами, когда мы остаемся где-то втроем, – и меня это немало удивляет. Это явно не напоказ. Сдавленные звуки, что я слышу, вырываются из самой глубины ее горла. Впрочем, у меня глаза все равно остаются сухими, и я не собираюсь идти ее утешать, хотя, конечно, и могла бы.

Лайя

Сильные чувства всегда ослабляют, вскрывая твою плоть, точно рана. И чтобы держать их в узде, приходится быть все время бдительным и не забывать о регулярных лечебных процедурах. За долгие годы мы хорошо узнали, как эти чувства ослаблять, как пользоваться ими и их высвобождать в условиях повышенного контроля, как овладевать собственной болью. Я умею выкашлять ее в кисейный платок, загнать в пузырьки, выпускаемые из-под воды, выпустить наружу со своей же кровью.

Некоторые более ранние методики лечения со временем впали в немилость, и одним из них был «обморочный мешок». Кинг относился к этому с презрением, считая метод сильно устаревшим. К тому же мы уже много лет назад наглухо закрыли сауну, экономя электричество, а без нее этот прием не работал. Для меня это было в некоторых отношениях очень и очень досадно. Мне доставляло удовольствие испытываемое при этом головокружение и разливающаяся по неподатливому телу дурнота, быстро превращающая его в ничто.

Из-за постоянных отключений света мы в то время очень бережно расходовали электричество. Случались эти отключения чаще всего в самый разгар лета. После захода солнца комнаты становились похожими на загадочные пещеры, там и сям подсвеченные огоньками свечей. Я думала, это как-то связано с тем, что происходит за пределами нашего тесного мира, но мама однажды призналась, что они с Кингом сами все организовали, что это была просто очередная часть их замысла, как уберечь нас от опасности.

Шиты были наши «обморочные мешки» из какой-то материи грубого плетения – явно не из кисеи, хотя и не из мешковины. В этих мешках когда-то держали муку или рис. Мама сперва их распорола, потом сшила заново, уже придав нужную форму, и на каждом спереди аккуратно написала наши имена. В дни лечения она выводила нас гуськом через заднюю дверь из кухни к старой бане-сауне на краю леса, торчащей там своими растрескавшимися досками посреди пышно цветущих сорняков. В одном исподнем мы вытягивали над собой руки и так стояли неподвижно, пока мама продевала их через отверстия в грубой ткани. Затем она быстро зашивала нас в мешки по самое горло, после чего заносила в сауну и там запирала, вручив каждой по бутылке с водой, которая очень быстро становилась теплой, как кровь.

Вскоре мешки пропитывались нашим потом – нашей собственной соленой влагой. Нам делалось дурно, и мы укладывались на скамейки вдоль стен. Я всегда первой приканчивала свою бутылку с водой, потому что обладала «слабой силой воли», как это раз за разом мрачно констатировали мама и Кинг. Когда вместе с потом из меня выходили все нехорошие чувства и эмоции, на меня снисходила невыразимая легкость. Украдкой я позволяла себе разок-другой лизнуть кожу предплечья, чувствуя даже нежелание расставаться со своими печалями.

Постепенно одна за другой мы теряли сознание. Когда мать приходила, чтобы привести нас в чувства, плеская нам на лицо холодной водой, мы все втроем неуклюже выбредали наружу, на лужайку, с лоснящимися от влаги лицами и мокрыми волосами. Мы ложились ничком на траву, и сырая грубая ткань неприятно терла вспотевшую кожу. Мать брала в руки ножницы и сверху донизу разрезала каждый мешок по швам. Когда мы наконец приходили в себя, чтобы встать на ноги, то спускали с себя жесткую холодящую материю, точно старую кожу.

Грейс, Лайя, Скай

В комнатах, где никто не обитает, некоторые кровати стоят уж очень непривычно. Жившие там женщины давным-давно уехали. Женщины, предпочитавшие спать у окна или желавшие, чтобы в их поле зрения постоянно была дверь. Женщины, которых преследовали какие-то мучительные видения и у которых ночами болело сердце и ныла душа.

Нам повезло, потому что, в отличие от них, нам был нанесен минимальный вред. Мы хорошо помним, что представляли собою эти женщины, когда только к нам приезжали. И также помним, как проявлялся на них эффект лечения. Как тела их крепли с каждым днем, пока наконец пациентки не были готовы подвергнуться главной процедуре – исцелению водой.

Единственное, что мы сейчас делаем в брошенных комнатах, – так это заботимся о собственных постелях, стаскивая с тамошних кроватей простыни и покрывала для своих нужд. Так что там, на каркасах, лежат теперь лишь голые и пухлые матрасы.