еще и то, что был дождь недавно. И не так трудно было погасить, хотя и провозились несколько часов. Хороши мы были, черные от сажи и копоти!..

30 июня. Безделье порождает ко всему безразличие. Все кажется неинтересным. Единственно, что интересует нас, так это «Комиссар».

День проходил скучно. Мы ловили рыбу, и сначала тихо, а потом все явственнее стало доноситься по воде чоханье. Чтобы лучше слышать, Осадчий нагнулся, почти касаясь головой воды.

— Едет! Едет!

Переполох был грандиозный! Каждый искал свои вещи, — за эти десять дней мы обжились, разбросав все барахлишко. В воздухе летают полотенца, чьи-то брюки, со стола падает зубной порошок, подымая снежное облако. Грохочет миска. Летит кружка. Гам, шум, крики, смех!

Чоханье все слышнее, но «Комиссара» пока еще не видно. Вещи собраны, и мы готовы хоть сейчас в путь. Из-за поворота показывается нос парохода, а за ним и весь корпус. Он идет быстро и, пока мы сбегаем к воде, уже равняется с нами.

— Товарищ Осадчий, — несется с палубы, — я вас категорически отказываюсь взять с этого места! Спускайтесь ниже до Хирпучей!

Осадчий бежит берегом за пароходом, так же бегом возвращается. «Лодку! — кричит он рабочим. — Вслед за „Комиссаром“!»

— Ну вот и все, а вы боялись, — говорит Игорь.

И вдруг мрачное настроение разорвал «Смеющийся саксофон». Как он смеялся! Ему было все смешно. И мы начали улыбаться, подсвистывая ему в тон.

А тут и Осадчий вернулся.

— «Комиссар» возьмет, только нужно спуститься на два километра. Быстрей! Быстрей!

Ну, этого можно бы и не говорить.

И вот все, что было достигнуто четырьмя бурлацкими переходами, по́том и даже кровью (моя нога), — все пошло насмарку. «Флотилия» двинулась вниз.

1 июля. Лодки, их тридцать две. Как и раньше, строенные и связанные канатом, теперь они привязаны к корме «Комиссара».

— Не могу гарантировать доставку всех лодок в Керби. Думаю, и половина не дойдет, — говорит капитан.

— Неужели нельзя их погрузить на палубу?

— Нельзя.

Лодки тихо качались на воде. Их было тридцать две. И сразу все стало ясно, как только пароход тронулся.

Лодка за лодкой отрывались и уходили назад: иногда попарно, больше поодиночке.

Мы молча стояли на палубе. Слов не было. Не из-за них ли, этих больших лодок, мы двадцать дней добирались до Керби? Кто же виноват? Кто ответит за это?

— Капитан, нельзя так, — умоляюще проговорил Осадчий.

— Сейчас ничего не могу сделать. Перекат. Потом погружу на палубу. В Име.

В Им привели только восемнадцать лодок. Но что осталось от них, совсем недавно крепких, здоровых? Развороченные носы, раздавленные кормы, разодранные борта… Печальная картина…

2 июля. Рабочими к нам определяются разношерстные люди: есть вольнонаемные, есть из бродяг. Есть из мелкого жулья, есть и покрупнее птицы: Седой, Количка, Ванька — Рыжий Клык, Нинка, Сонька (оба парни, — это их клички). Они плывут на пароходе. Уже успели обворовать буфет. С нами едет уполномоченный. Оказывается, в Керби уже есть такая вот пестрая партия работяг, заброшенная раньше из Комсомольска. Двое из «верхушки» не поладили между собой, и Губа убил Коломийца ударом ножа. Коломиец пробежал несколько шагов и упал замертво. Губа явился в милицию, отдал нож и заявил: «Я завалил Коломийца». Уполномоченный едет по этому делу.

4 июля. «Комиссар» шел очень хорошо (кто-то обчистил каюту капитана). Да, пароход шел с такой скоростью, с какой, наверно, не ходил со дня своего рождения. Капитан напуган! Никто и не предполагал, что мы прибудем днем, ждали ночью или утром следующего дня.

Не доходя Керби, километров за шесть уже можно видеть весь поселок. Но до него еще плыть и плыть. Амгунь петляет, рукав сужается, и Керби исчезает. Зато появляются наши палатки. Я отчетливо вижу Иванова. Он стоит на берегу и смотрит в бинокль. Рядом с ним Неокесарийский. Увидя нас, «Кесарь» побежал, не отставая от парохода. Что-то кричит, но за шумом машин его голоса не слышно. Бегут и остальные сотрудники. Вот мелькает светлое платье Маши. Она тоже кричит, машет руками и смеется. На загорелом лице отчетливо видны белые зубы. Незаметно подъезжаем к пристани.

— О-сё-сё! — кричит Неокесарийский.

— О-но-но! — кричим с палубы мы.

Быстро вытаскиваем вещи на берег. Здороваемся, смеемся.

Наша партия расположилась на берегу Амгуни, неподалеку от Керби. Другой берег в зарослях кустарника. В Керби два «Рыбкоопа», кинотеатр (немой), милиция, почта — и, пожалуй, все. В поселке только одна улица. Население — большей частью русские, но есть и эвенки.

8 июля. Последние дни шли дожди. Амгунь разбухла от них, вода стала подыматься. Берег наш песчаный, приподнятый. Вода подмывает его, и тяжелые глыбы с глухим рокотом валятся в воду, вздымая столб воды.

— Моя оморочка не ходи.

— Почему?

— Однако трудно.

Я разговариваю с одним из наших охотников. Он — эвенк.

— Моя пятьдесят четыре года. Моя знай все. Сорок лет охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи. Много ходи. Моя знай все.

9 июля. Еще вчера начали смолить лодки, а сегодня к обеду К. В. (Константин Владимирович) отдал распоряжение спустить их на воду. Ничто не обходится без приключений и происшествий. Привязали первую лодку к кусту, к ней — другую, к другой — третью, веревка не выдержала, оборвалась, и лодки подхватило течение. Как лягушки, попрыгали в воду с берега сотрудники и рабочие ловить их. Прыгнул и я. С берега кинули канат. Одной рукой я схватил его, другой зацепился за лодку. И меня раздирает, того гляди правая рука выскочит из предплечья, а левая растянется, как резиновая. Вся надежна на пальцы: «Только бы не разжались». Кое-как подтягиваю. Лодки густо залиты смолой. Смола еще не засохла, прилипает к телу. Вылезли, совершив эту операцию, засмоленные.

Амгунь поднялась на два метра. Всякая мысль об отъезде отпадает. Письма из Керби в Ленинград идут месяц. Читал сегодня почти «свежую» «Московскую