перевернулась и все вещи оказались в воде. Вчера, как нарочно, я отдал ему тринадцать дневниковых тетрадей. В моем рюкзаке они мялись, а у него чемодан. И вот чемодан в воде. Спасен ли он? Сколько ночей я недосыпал, занося впечатления и события дня в дневник! Неужели все пропало? И не узнать. Иван О. остался сушиться у гидрометристов и теперь нас догонит, может быть, только завтра, а может, и в Дуки. Неужели моя будущая книга пропала? И что особенно жаль, так это то, что ее по памяти не восстановить…

22 июля. Пасмурно. Ветер нагнал тучи. Свежо. Ко мне подходит Перваков.

— Сегодня плыть — уму не постижимо, как в воду лезть.

— До обеда ремонт лодок, а там, может, и потеплеет, — говорю я.

Лодки после нескольких перекатов стали течь. Беда невелика, если есть смола или вар, но ни того, ни другого у нас нет. Конопатим, отдираем кусочки смолы с тех мест, где не нужны, и чиним.

К обеду погода прояснилась.

Не успели проехать и двух километров, как на левом берегу увидали мечущуюся фигуру человека, он что-то кричал, махал руками. Возле него была лодка. В это время мы продвигались вдоль громадной скалы, вдавшейся в реку. Вода с рокотом плескалась о камки, поджимая лодку к скале.

— На ту сторону, — сказал я гребцам и повернул лодку к стремнине. — Греби!

Течение было настолько сильным, что достаточно было десятка взмахов веслами, как мы уже пересекли реку и оказались рядом с человеком. Это был Иван О.

— Как тетради? — первое, что я сказал.

— Все в порядке. Но утонули патефон, палатка и печенье…

Это первая в нашей партии серьезная авария. Вечером, сидя у костра, я сшил из клеенки сумку для дневников. Теперь они погибнут, если погибну я. Больше уже с ними не расстанусь. Да если и погибну, тетради будут при мне. Текст сохранится. Он написан простым карандашом.

23 июля. Утро. Свежий ветерок заставляет поеживаться. Едем протокой, выходим на Амгунь, снова в протоку. Раньше скал не было, теперь стали появляться. Идем вдоль высокой мрачной горы с обнаженными камнями.

— Череп! — внезапно закричал Перваков. — Череп!

В расщелине скалы, забитой илом, тускнел череп. Течение в этом месте было очень сильное, и стоило немалого труда подтянуться к нему. Виден только затылок и черный широкий шов. Перваков протянул руку к уже было ухватился, но Баженов не смог удержать лодку на одном месте. Снова подгреблись. На этот раз Перваков запустил руку под череп и стал освобождать его. Баженов то ли засмотрелся, то ли течение усилилось, но волна с силой ударила в борт и лодку снова отбросило. Перваков не ожидал такого, качнулся в сторону, и череп упал в реку.

— А, чертова кукушка! — закричал Перваков на Баженова. — Ведь там клад мог быть!

Баженов молчал. А я смеялся.

Вдоль протоки разбросаны затопленные кустарники и принесенные с верховьев коряги. Вода падает, но пока еще много затопленной земли. Стараясь заглушить горечь потери, Перваков отчаянно гребет. Баженов не поспевает за ним и получает от него за это яростную ругань.

С Амгуни доносятся голоса.

— Тяжко, видно, им, кричат, — миролюбиво говорит Баженов.

— Тяжко, — передразнивает его Перваков, — греби, кукушка!

На Амгуни решили сделать привал. Накрапывает дождь. Пьем чай. Капли, словно хрустальные, рассыпаются от удара о чашку. Дальше не едем. Ставим палатки. Темнеет быстро. Вода прибывает.

24 июля. Дождь, дождь, дождь. Небо похоже на крышу палатки, мокрое, серое. В такую погоду делать ничего не хочется. Не хочется вылезать из палатки, не хочется одеваться, мыться. Лежать бы и лежать. Выходной. Лежим. Но быстро надоедает. Я совершенно мокрый. Ночью на меня упала передняя стена палатки. Шест, поддерживающий ее, был слабо укреплен в галечнике и, не выдержав порыва ветра, упал. Сонный, я не сразу заметил, что вода стекает на полог, с полога на одеяло. В довершение всех бед палки, поддерживающие полог, тоже упали, и теперь мокрая крыша палатки лежит на мне. Пришлось вылезать. Поставил палатку и снова забрался под одеяло, мокрое, холодное. Лежал не двигаясь, согрелся, так и заснул.

День проходит в воспоминаниях, рассказах о себе, анекдотах. Смех, сплошной смех несется из нашей палатки. Из палатки рабочих доносятся песни, то бесшабашные, то рыдающие.

Дождь идет. Вода прибывает.

25 июля. Тащимся. Заболел рабочий. Опухли от холодной воды ноги. По ночам рвет воздух кашель. Многие охрипли. Идет дождь. Холодный, порывистый ветер с силой бросает капли в лицо.

На одном из перекатов с чьей-то лодки упал ящик.

— Лови! Держи! Печенье!

По быстрине, подкидываемый волнами, проносится ящик. Я бросился его ловить. Течение сбило с ног. Но я тут же вскочил. Ящик всего в нескольких метрах от меня. Течение еще раз сбивает меня с ног, но я успеваю схватить его. Он… пустой.

— Сволочи! — кричу я туда, откуда доносится смех.

Это шутка «шустряка» по кличке Бацилла. Печенье раскулачили, а ящик выбросили.

26 июля. Утром пять человек были отправлены вниз: трое лентяев и двое больных. Дали им лодку, продукты. И они быстро умчались от нас вниз по течению.

Идем вдоль высоких берегов. Вдали зеленые, словно одетые бархатом, сопки. Тихо. Когда смотришь на противоположный берег, то деревья кажутся нарисованными на белом фоне облаков. Только Амгунь с прежней яростью мчит свои воды.

К обеду случилось несчастье. Часть лодок пробиралась по правому берегу, почти касаясь утеса, остальные — по другому берегу. И вдруг раздался крик. Я посмотрел на противоположную сторону протоки. Маша стояла по пояс в воде, а вокруг нее, как в хороводе, вращались вещи.

— Греби! — крикнул я гребцам.

Перваков зло посмотрел на меня.

— Греби! — И лодка вылетела на быстрину. И в ту же минуту я увидел плывущий мешок. Его подхватили и вытащили.

— Давайте к берегу! Опасно! — закричал Перваков.

Неподалеку плыли телогрейка