И вот теперь мать.

— Ну, — спрашивает она, — о чем ты задумался?

— Мне тебя жалко, — говорю я. — Тебе теперь небось житья не дадут?

Ее глаза вдруг стали совсем круглыми, и она расхохоталась так, что вся кровать ходуном заходила. Она протянула руки и крепко прижала меня к себе, смеясь и плача сразу, как это водится у женщин.

— Ах, Йестин, — сказала она. — Ты такой маленький, и будешь работать, чтобы я могла валяться тут, ничего не делая. Запомни, малыш, все эти пересуды, которые ты слышишь в городе, не имеют никакого отношения к твоей матери, потому что я порядочная женщина.

— Это хорошо, — сказал я. — Ну, я пошел.

Но она схватила меня за руки.

— Будь осторожней на Вершине, милый. Держись подальше от вагонеток, не подходи к лошадям и старайся не стоять на ветру, ладно?

Я поцеловал ее и через секунду был уже на кухне. Морфид, еще вся красная после ссоры, поджидала меня с шарфом, который она связала для себя.

— Ну-ка, повернись, — сказала она, обматывая меня шарфом и подтыкая его концы. — Мерзни уж, раз приходится, но не по-дурацки.

Она собрала со стола мои вещи.

— Завтрак, бутылка с чаем, фуфайка надета, волосы причесаны, шарф повязан. Все в порядке, можешь идти! — И, вытолкнув меня за дверь, добавила: — Смотри, не дерись с мужчинами и не приставай к женщинам.

— Я буду молиться за тебя, — прошептала Эдвина.

— То-то его согреют твои молитвы, — бросила Морфид. — Шевели ногами, парень. Отец уже давно дожидается и до смерти боится опоздать.

Она хотела было поцеловать меня, но я оттолкнул ее и выбежал на улицу. Отец уже прошел площадь, и издалека доносился стук его подбитых железом башмаков по булыжнику мостовой. Я догнал его и быстро посмотрел ему в лицо — вот, так и знал, что он хмурится.

— Запомни, Йестин, на работу надо всегда приходить пораньше.

— Хорошо, отец.

— Этим ты выказываешь уважение тому, кто тебе платит, — мистеру Крошей Бейли из Нантигло, который был так добр, что согласился внести тебя в свои книги и послал тебя на Гарндирус.

— Очень добр, отец, — сказал я.

Мы прошли мимо Стаффордширского ряда. Над головой зябко дрожала яркая полная луна, а звезды над горой до того побледнели от холода, что казалось, вот-вот погаснут.

— Ты знаешь, почему тебе приходится идти работать? — спросил отец. — У нас скоро будет еще малыш.

— Ага, мать мне только что сказала.

— Не ожидал небось?

— Я слышал в поселке разговоры, но не верил.

Над нашими головами тянулись ряды маленьких окон. Сквозь щели ставень пробивались полоски света, ветер доносил отзвуки зевков.

— Йестин, — сказал отец, — раз ты идешь работать, тебе пора кое-что узнать. Может быть, сегодня вечером, когда мы придем домой, мать встретит нас уже с малышом. Ты знаешь, откуда они берутся?

Несмотря на мороз, мое лицо вспыхнуло жаром, и я был рад, что вокруг темно.

— Ага, — ответил я. — Из живота, и это очень больно.

— Правильно. А как он попал в живот матери, знаешь?

Мы вышли на середину мостовой, потому что миссис Тоссадж выливала из окна на улицу помои.

— Да, — ответил я, готовый провалиться сквозь землю. — Он вырос из семени.

Чего это ему вздумалось говорить об этом сейчас, когда я в первый раз иду на работу?

— А ты, однако, много знаешь, — заметил отец. — Кто тебе это сказал?

— Мистер Томос Трахерн, наш проповедник, и Мозен Дженкинс, сын Большого Райса.

— Ну, уж он-то знает. А кто занес это семя, тебе Мозен Дженкинс не сказал?

— Сказал. Йоло Милк.

— Боже милосердный, — проговорил отец и громко, переливчато свистнул, глядя на луну. — А он не сообщил тебе, когда это случилось?

— Сообщил. Во время поездки в Абергавенни, когда ты работал в дневную смену. Йоло Милк танцевал с матерью, а потом они вместе пошли на гору…

Я вдруг испугался, что он рассердится, замолчал, сжал кулаки в карманах, и в горле у меня пересохло.

— Продолжай, — сказал отец. — Говори все.

— И семечко вереска попало ей под юбку и прошло внутрь, потому что была весна.

Тут с отцом начало твориться что-то непонятное. Он вдруг согнулся пополам, закрыл лицо платком и стал издавать какие-то странные звуки.

— Что с тобой? — спросил я.

— О Господи, — проговорил он и оглушительно высморкался. — Какой ты еще глупенький! Ты еще многого не знаешь, Йестин, и в свое время я тебе обо всем расскажу. А пока не упоминай имени Йоло Милка вместе с именем твоей матери и, если кто-нибудь другой это сделает, сразу говори мне. Но одно я тебе скажу сейчас, Йестин, потому что ты будешь работать среди мужчин. Женщина рожает ребенка в таких муках, которых хватило бы, чтобы убить иного мужчину, и тело ее священно. Ведь так пришел в мир и сын Божий. Ты слушаешь?

— Да.

— Поэтому пропускай мимо ушей нехорошие разговоры о женщинах и презирай тех мужчин и мальчишек, которые отпускают о них грязные шуточки. А если ты будешь их слушать, то предашь свою мать, и тогда я отрекусь от тебя и Бог тоже отречется. Ты понял, Йестин?

— Да, — ответил я, сгорая от стыда.

— Ругаться я тебе не запрещаю. Мальчишке не зазорно иногда и ругнуться, но не дома и не при женщинах, а не то я с тобой разделаюсь.

— Ладно, — ответил я.

— Драться тоже можешь, но не для забавы и только с мальчишками больше тебя, а не то начну драться я. В Гарндирусе работают и девочки — не вздумай мочиться перед ними или спускать штаны, как делают некоторые. Веди себя так, словно они твои сестры.

— Ладно, отец, — сказал я. Я знал, что тут он мне спуску не даст.

— Нас сейчас никто не видит, сынок, — сказал он, беря меня за руку. — Когда двое мужчин держатся за руки, им легче подниматься в гору.

Поселок начинал просыпаться. Луна ярко освещала дома с белыми квадратиками заиндевелых окон. В доме Эванса-могильщика плакал ребенок: я представил себе, как Эванс лежит в постели на спине, положив поверх одеяла свою красно-рыжую бороду, и, наверное, видит во сне покойников: маленькую миссис Тимбл, у которой, как говорила Морфид, никак не разгибались колени, или мясника Харриса, который лопнул. В окне соседнего дома я увидел, как хорошенькая Маргид Дэвис одевается перед свечкой, не позаботившись задернуть занавеску; подняв руки, она натягивала платье через голову, и ее грушевидные груди вздрагивали. В тени домов на Лавочном ряду стояла ослица Энид, уткнув нос в свою торбу; в хозяйской лавке приказчик Мервин Джонс что-то писал в счетной книге. Наступал трудовой день, звенела посуда, над трубами вился дымок. Маленький Уилли Гволтер корчился перед уборной и кричал, чтобы его скорей пустили. Гулящая Гвенни Льюис, сидя на кровати, кормила ребенка. Лаяли собаки, в кошек летели башмаки, малышей бранили за то, что они обмочили постели. А бедняга Дафид Филлипс лежит на своем тюфяке и, верно, мечтает о Морфид — мне слышно, как его мать который раз кричит ему, чтобы он вставал, а то опоздает на работу. Мы поднимаемся все выше к Тэрнпайку. Шум поселка замирает. Все выше по ледяной дороге, ведущей к Гарндирусу.