— С Божьего соизволения, — бормочет Йоло, — и, конечно, если вы разрешите.

— В горы, значит, прогуляться собрался?

— Только прогуляемся — и все, мистер Мортимер. Что здесь плохого? Ведь ваша Морфид — порядочная девушка, не то что некоторые.

— Вернетесь-то небось засветло, а, Йоло?

— Само собой, чем светлее, тем лучше, когда дело идет о честной девушке. Хоть через полчаса, мистер Мортимер, если вам так угодно.

— Нет, не угодно, — говорит отец. — Ну-ка, будь добр, поверни немного голову, а то я всю неделю стоял у печи и плохо вижу при этом свете. И наклонись чуток — ты здорово подрос с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Да улыбнись же — что ты такой невеселый!

Йоло как дурак выставил вперед подбородок и ухмыльнулся во весь рот.

Бац! И он лежит навзничь на земле, сложив руки на груди, что твой покойник.

Ух ты!

— И это в доме дьякона, — перебивая визг женщин, говорит отец. — Этот дом открыт для христиан, ходят ли они в церковь или в методистскую молельню, но для безбожников и прелюбодеев здесь дверь заперта.

Хорошо спать рядом с сестрой, упираясь пятками ей в колени! С матерью мы прощались на кухне, а отец приходил с лампой поцеловать нас на ночь уже в постели. Как сейчас слышу усталый вздох Морфид — повози-ка вагонетки четырнадцать часов подряд! — вижу, как она привстает, подставляя лоб наклонившемуся отцу. После его ухода мы устраиваемся в постели поудобнее. Когда дом затихает, она шепчет:

— Йестин, ты спишь?

Я не отвечаю, и вот она осторожно приподнимается, стараясь, чтобы кровать не скрипела — нашу кровать сам черт не взял бы для любовных забав. Слежу одним глазом, как она соскальзывает на пол, быстро сбрасывает фланелевую ночную рубашку — э, да на ней застегнутые ботинки! Надевает платье, проводит гребенкой по волосам — и в окошко, как ведьма на помеле.

Ой, Господи, думаю я, когда-нибудь она нагуляет себе брюхо не хуже миссис Пантридж. Так говорила на кухне мать. Слезаю с кровати и бегу к окну. Хватаясь руками за кусты, она карабкается по залитой серебристым светом горе, и черные волосы развеваются у нее за спиной. Прислушиваюсь, дрожа всем телом. Сверху доносится крик совы. Морфид кричит по-совиному в ответ. Там, наверху, лежит на траве Йоло Милк и улыбается звездам; дай ему волю, говорит мать, и все следующее поколение горняков пойдет от него одного.

И пока отец спит себе в соседней комнате сном праведника, перед которым откроются врата рая, Морфид, его любимая старшая дочка, рука об руку с Йоло Милком идет дорогой греха прямо в геенну огненную.

В день, когда мне исполнилось восемь лет, отец записал меня на работу в Гарндирус. Я мог выбирать между печами и ярмаркой в Абергавенни, где фермеры нанимали батраков. Я выбрал печи, потому что некоторые фермеры очень уж дрались. Начинать работать в восемь лет считалось довольно поздно — почти все дети в нашем поселке отправлялись на работу в семь лет, а некоторые и раньше. Вот хотя бы моя ровесница Сара Робертс — она уже с пяти лет дробила руду. А Йеун Мазерс потерял одну ногу под вагонеткой, когда ему было пять лет, а другую — в шесть. Но одно дело такие, как они, а другое — наша семья. В молельне Робертсы сидели далеко позади нас, потому что отец Сары ломал известняк в карьере — такую работу мог выполнять даже иностранец — и приносил домой всего два фунта в месяц, тогда как мой отец был горновым у мистера Крошей Бейли из Нантигло (мистер Бейли уступил его на время хозяину Гарндируса) и получал вдвое больше. Так что для Робертсов и четыре пенса, которые зарабатывала за неделю Сара, были немалым подспорьем.

Ух, как здорово натягивать штаны зимним утром, подпрыгивая от холода! Мы с отцом заступали на смену с первым светом, и подпрыгивал я тихонечко, боясь разбудить Морфид. До десяти она делала черную работу в доме управляющего в Нантигло, а потом спускалась в шахту Койти, где возила вагонетки с углем и присматривала за ребятишками. Морфид в Нанти очень любили: она умела быстро остановить кровь у ребенка, задетого вагонеткой, и могла не хуже заправского доктора принять роды под землей. Сейчас она лежала в постели бледная, разметав по подушке черные волосы. Внизу умывался отец, фыркая и захлебываясь, как утопающий; из соседней комнаты доносилось похрапывание матери. По полу скользили пальцы лунных лучей. Заправив рубаху в штаны и взяв башмаки, я пошел к двери.

— Йестин!

Я обернулся. Морфид сидела на постели.

— На Вершину собрался?

— Ага, — ответил я, с тоской поглядывая на дверь: было слышно, как в соседней комнате заворочалась мать. Если она сойдет вниз, начнутся разговоры, что вот это мой первый рабочий день, да не забыл ли я взять завтрак, да умылся ли и причесался ли как следует.

— Погоди-ка, — остановила меня Морфид.

— Ну тебя, я и так опаздываю.

— Поди сюда.

Я со вздохом вернулся. Она сунула руку мне под рубаху.

— А где фуфайка?

— Отец ведь не носит фуфайки. Она задерживает пот.

— Сию минуту надень фуфайку, которую я тебе связала на прошлой неделе, или я тебя живым из дому не выпущу. И так ты еще слишком мал, чтобы идти на Вершину. Который час?

— Шесть часов, — ответил я.

— И в шесть часов ребенок отправляется на работу! Черт бы побрал всю эту сволочную систему…

— Вот я скажу отцу, что ты ругаешься.

— Ну и ябедничай, черт с тобой, — сказала она и спустила ноги на пол. — Он идет работать ни свет ни заря, а хозяйские щенки в восемь часов еще только будут завтракать, а потом отправятся кататься верхом.

С потемневшим от гнева лицом она натянула рейтузы. Раз — сбросила ночную рубашку, два — потерла груди, три — надела рваное платье и затянула талию кожаным поясом, за который цепляется крюк вагонетки; ее глаза злобно сверкали, и она шептала себе под нос:

— Коли начнется у нас в горах какая-нибудь заваруха, так и знай, я к ней руку приложила, — а то во всем поселке нет ни одного мужчины, который осмелился бы рот раскрыть.

Она дала мне подзатыльник.

— Ступай! Одним бараном больше! Иди, надрывайся за гроши, хоть тебе еще впору соску сосать, но помни, если заработаешь себе чахотку, то будешь спать под кроватью рядом с горшком, так и знай!

— Подумаешь, напугала, я буду спать с Эдвиной! — ответил я, выскочил за дверь и стремглав помчался вниз.

Отец стоял на коленях около плиты, раздувая огонь. Эдвина спала на своем месте под столом, и ее откинутая в сторону голая рука лежала на полу как отрезанная. Чайник на плите плевался и брызгал, а на сковородке шипела грудинка. Когда я вошел, отец спросил, не поворачивая головы:

— Что, сынок, Морфид ругается?

— Ага. Потому что я иду на Вершину.

Он вздохнул.