В один из чудесных воскресных дней, пропитанных солнцем и запахом скошенной травы, я собиралась в кафе на встречу со своей новой подругой. Даже одела по этому случаю белое платье с юбкой-тюльпан, умелой рукой нарисовала у глаз черные стрелки. Но встреча не состоялась — Дикси сообщила, что планы поменялись, и прийти она не сможет.

Раздраженно хмурясь, я нажала «отбой». Так и стояла при полном параде и с сотовым в руках. И что теперь делать? Гулять по городу одной, даже в такую прекрасную погоду, мне не хотелось. Смотреть было нечего, а переписка с оставшимися в Ветшфуре сокурсницами уже поднадоела.

Сначала я решила почитать что-нибудь из оставшихся мне в наследство книг. Но уже по пути в библиотеку, занимающую в поместье целую комнату, в голову мне пришла другая мысль. Мне вдруг до безумия захотелось исследовать чердак, который прежде я видела лишь мельком — во второй день в «Лавандовом приюте».

Сейчас светло, да и призрак девочки с чердака — если он, конечно, действительно существовал, вряд ли уже может меня напугать. Не скажу, что я полностью свыклась с мыслью, что в моем доме обитает нечто потустороннее, но и не воспринимала происходящее так остро, как поначалу.

Я поднялась по шаткой деревянной лестнице на чердак, распахнула окно — после того, как смахнула с него внушительных размеров паутину.

Прошлась по чердаку, спугнув притаившуюся по углам пыль. В чердачную комнатку хлынул свет, обнажив слои вековой, казалось, пыли на ящиках и коробках. Я постояла, прислушиваясь к своим ощущениям, но, похоже, на чердаке я была одна.

Запрятанным в коробках вещам было никак не меньше нескольких десятков лет. Чего я только там не нашла! И потускневшее от времени столовое серебро, и ветхие книги, рассыпавшиеся на страницы, и изящные канделябры, и даже миниатюрную чернильницу. Как девчушка, которой в руки попался сундук, набитый сокровищами, я изучала артефакты «Лавандового приюта». Меня не интересовала цена, которую за них могли выложить коллекционеры, но манил, притягивал дух времени, которым они были пропитаны. Сколько историй было связано с этими вещицами, сколько рук касалось их когда-то и сколько чужих тайн они хранили?

Чердачного призрака — девочку по имени Тили — я так и не услышала. Зато наткнулась на что-то весьма интересное — запечатанную коробку с писчей бумагой и… старыми письмами. Восхищенная сокровищем, которое держала в руках, я открыла наугад одно из писем. Ровные строчки из чернил, каллиграфический почерк — но явно мужской, без присущего женской руке изящества и вычурных завитушек. Стоило мне только увидеть первые строчки: «Милая моя Орхидея», как сердце забилось часто-часто — это же настоящие любовные послания!

Зачарованная, я перечитывала письмо снова и снова.

«Милая моя Орхидея,

Твое молчание холодно, как лед. Я пишу тебе, а ледяная тишина взрывается, и холодные осколки ранят мое сердце. Прошу тебя, откликнись на мои письма. Если не желаешь ничего объяснить, просто черкни, прошу, пару строк в ответ. Я должен знать, что с тобой ничего не случилось. Ты же знай, что я люблю тебя.

Кристиан»

Сколько в письме было нежности и теплоты! И вместе с тем я остро ощущала горечь и тоску, которыми были пропитаны эти строки. Кем бы ни была эта загадочная Орхидея, она исчезла из жизни автора письма. И каждое слово было пронизано желанием ее вернуть.

Я взяла стопку писем и отнесла ее в кабинет. На роскошном секретере из орехового дерева чуть пожелтевшие от времени письма смотрелись идеально — словно я лишь восстановила нарушенный порядок вещей. А ведь верно… Где еще, как не здесь, незнакомец, подписавшийся как Кристиан, мог писать письма к своей Орхидее?

Меня так и подстегивало любопытство, смешанное с чем-то трудно уловимым. Я оказалась невольной свидетельницей красивой, но, по-видимому, трагичной истории любви. Настоящей, не выдуманной! И желание узнать, кем были друг для друга Кристиан и та, кого он называл Орхидеей, и почему судьба развела их по разным сторонам, было нестерпимым.

Я отлучилась лишь на пару минут — заварила в чайничке чай с кусочками малины, представляя, как сяду в кресло у камина с кружкой чая и старинным письмом в руках. Но моим мечтам сбыться было не суждено — вернувшись в кабинет, я обнаружила, что письма с секретера исчезли. Не было никаких сомнений в том, что натворил это мой призрачный гость.

И хотя холодок пробежал по позвоночнику, огорчение и раздражение от вмешательства в мою жизнь пересилило страх. Уперев кулаки в бока, я воскликнула в пустоту:

— Отдай письма!

Мелькнула мысль — быть может, я ненароком выпустила Тили с чердака, когда надумала там осмотреться? Или все это время в доме она и безобразничала? Но на смену ей пришла другая, куда более привлекательная — а что, если призраком, ворвавшимся в мою спокойную жизнь подобно вихрю, и был Кристиан?

— Кристиан? Тебя зовут Кристиан?

Тишина была мне ответом.

В один из дней, войдя в дом, я застыл на пороге. Что-то было не так. Какое-то странное, необычное ощущение, как кисель, разлитое в воздухе. Это ощущение было мне знакомо — навязчивое, как бродячий пес, оно преследовало меня вот уже несколько дней. Но сегодня все было немного иначе.

— Мистер Валентрис? — Из гостиной вышел мой камердинер, Уэсли Эйзерваль.

В кухне, одетая в ситцевое платье и чепец с лентами, суетилась его жена, Дора — еще одна и последняя обитательница «Лавандового приюта». Прежде в слугах я не нуждался — зачем, когда так любишь одиночество и в совершенстве владеешь магией, — и долгое время после возвращения в Ант-Лейк жил в особняке один. Но после того, как в мою жизнь впорхнула Орхидея, некоторые привычки пришлось пересмотреть. Я хотел, чтобы моя любимая ни в чем не нуждалась и жила в роскоши и уюте. Так в особняке появились Уэсли и Дора Эйзерваль — немолодая чета из округи Ант-Лейка. После того, как я остался один, выгнать их у меня не поднялась рука. Супруги Эйзерваль казались уже неотъемлемой частью «Лавандового приюта», и без них дом казался бы совершенно пустым.

Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. Но отступать оно не желало, наоборот — сделалось острей.

— У нас гости? — осведомился я, снимая шляпу и перчатки и отдавая их камердинеру.

— Нет, сэр, — спокойно ответил Эйзерваль. За месяцы службы он уже привык к моим причудам. Он не только никогда не задавал вопросов, что было бы совсем неучтиво, но и ни мимикой, ни жестом не выражал недоумение или удивление, когда я странно себя вел или говорил странные вещи, что, признаться, случалось нередко.

Я нахмурился. Я отчетливо чувствовал чье-то присутствие в доме — чужую энергию, которая выбивалась из общего фона, раздражая мои нервы своей неуместностью в привычном распорядке вещей, в ставшей мне родной и знакомой атмосфере дома. Так звучит фальшивая нота в слаженной игре оркестра.

Я поднялся по лестнице на второй этаж. Постоял, прислушиваясь к своим ощущениям. Здесь чужеродная энергия ощущалась куда сильнее.